— А тетушка Молли там? — спросил Стивенс.
— Мы все там, — сказал Уоршем.
Итак, Стивенс прошел через тускло освещенную керосиновой лампой переднюю (он знал, что и во всем доме до сих пор только керосиновые лампы и нет водопровода) и поднялся впереди негра по чистой некрашеной лестнице вдоль оклеенной выцветшими обоями стены, а потом последовал за стариком по коридору и вошел в чистую, явно нежилую спальню, в которой сохранялся еле уловимый, но, несомненно, стародевический запах. Они были там все, как и сказал Уоршем, — его жена, очень толстая светлокожая негритянка в ярком тюрбане, прислонившаяся к косяку, мисс Уоршем, как всегда прямая, на жестком неудобном стуле, старая негритянка в единственной в комнате качалке у очага, где даже в такой вечер тускло тлели под золой угольки.
Она держала в руке глиняную трубку с тростниковым чубуком, но не курила, пепел в прокуренной чашечке лежал белый, потухший, и, впервые разглядев ее как следует, Стивенс подумал: «Боже ты милостивый, да ведь она не больше десятилетнего ребенка». Он тоже сел, так что вчетвером — он сам, мисс Уоршем, старая негритянка и ее брат — они образовали полукруг перед кирпичным очагом, в котором тлел слабый огонь — древний символ человеческого единения и солидарности.
— Он будет дома послезавтра, тетушка Молли, — сказал Стивенс.
Старая негритянка даже не взглянула на него, она ни разу не посмотрела в его сторону.
— Он умер, — сказала она. — Он жертва фараонова.
— Воистину так, Господи, — сказал Уоршем. — Жертва фараонова.
— Продали, продали моего Вениамина, — сказала старая негритянка. Продали в Египет.
Она стала медленно раскачиваться взад и вперед в качалке.
— Воистину так, Господи, — сказал Уоршем.
— Будет, — сказала мисс Уоршем. — Будет, Хэмп.
— Я звонил мистеру Эдмондсу, — сказал Стивенс. — Он все подготовит к вашему приезду.
— Рос Эдмондс его продал, — сказала старая негритянка. Она все раскачивалась взад и вперед. — Продал моего Вениамина.
— Будет, — сказала мисс Уоршем. — Будет, Молли. Будет.
— Нет, — сказал Стивенс. — Он не продавал, тетушка Молли. Это не мистер Эдмондс. Мистер Эдмондс…
«Она же не слышит меня», — думал он. Она и не смотрела на него. Ни разу не взглянула.
— Продал моего Вениамина, — повторила она. — Продал в Египет.
— Продал в Египет, — отозвался Уоршем.
— Рос Эдмондс продал моего Вениамина.
— Продал фараону.
— Продал фараону, и теперь он умер.
— Я, пожалуй, пойду, — сказал Стивенс.
Он стремительно поднялся. Мисс Уоршем тоже поднялась, но он не стал дожидаться и пропускать ее вперед. Быстро, почти бегом, он прошел коридором и даже не зная, следует она за ним или нет. «Сейчас я буду на улице, — думал он. — Там воздух, просторно, есть чем дышать». Затем он услышал позади себя ее шаги — легкие, твердые, энергичные и вместе с тем неторопливые, как и тогда, когда она спускалась по лестнице из его конторы, — а еще дальше голоса:
— Продал моего Вениамина. Продал в Египет.
— Продал в Египет. Воистину так, Господи.
Он почти сбежал с лестницы. Теперь уже было близко, он ощутил, почуял дыхание мирной темноты, теперь он мог вспомнить о вежливости и остановиться, подождать, он обернулся у самой двери и смотрел, как приближается мисс Уоршем, высоко подняв белую голову с высокой старомодной прической, освещенная светом старомодной лампы. Теперь он услышал еще и третий голос, должно быть жены Хэмпа, — чистое и сильное сопрано — оно сопровождало без слов строфы и антистрофы брата и сестры:
— Продали в Египет, и теперь он умер.
— Воистину так, Господи. Продал в Египет.
— Продали в Египет.
— И теперь он умер.
— Продали фараону.
— И теперь он умер.
— Простите, — сказал Стивенс. — Пожалуйста, извините меня. Я не подумал. Не надо было мне приходить.
— Ничего, — сказала мисс Уоршем. — Это наше горе.
А через день солнечным жарким утром катафалк и две легковые машины ждали прибытия поезда, идущего с севера на юг. На станции собралось больше десятка машин, но только когда поезд подошел, Стивенс и редактор обратили внимание, сколько вокруг народу — и негров и белых. Под невозмутимым взглядом зевак, белых — мужчин, и молодых парней, и мальчишек — и полусотни негров, мужчин и женщин, служители негритянского похоронного бюро вытащили из вагона серый с серебром гроб, и понесли его к катафалку, и вынули оттуда венки и прочие цветочные символы окончательного и неизбежного предела человеческой жизни, и втолкнули гроб внутрь, и снова бросили туда цветы, и захлопнули дверцы.
Затем они — мисс Уоршем и старая негритянка в машине Стивенса с нанятым шофером, а он сам с редактором в редакторской машине — последовали за катафалком, который от станции свернул к пологому холму и, подвывая, покатил на первой скорости, довольно быстро, потом почти так же быстро, но с каким-то елейным, почти епископским мурлыканьем достиг вершины, замедлил ход на площади, пересек ее, обогнул памятник конфедератам и здание суда, а торговцы, и клерки, и парикмахеры, и адвокаты, все те, кто давал Стивенсу доллары и полудоллары, и те, кто не давал, невозмутимо наблюдали из дверей и верхних окон; свернул на улицу, которая на окраине города перейдет в сельскую дорогу, ведущую их к цели, удаленной на семнадцать миль, и снова стал набирать скорость, по-прежнему провожаемый двумя машинами с сидящими в них четырьмя людьми — белой женщиной с высоко поднятой головой, старухой негритянкой, профессиональным паладином правосудия, истины и права, доктором философии Гейдельбергского университета — составная часть похоронной процессии, по всем правилам сопровождающей катафалк с негром-убийцей, затравленным волком.
Чем ближе к окраине, тем быстрее мчался катафалк. Вот они проскочили металлический указатель с надписью «Джефферсон, граница муниципалитета», мощеная дорога кончилась, перейдя в проселочную, покрытую гравием, которая пошла на спуск, ведущий к другому пологому холму. Стивенс протянул руку и выключил зажигание, так что редакторская машина продолжала двигаться уже по инерции, замедляя ход по мере того, как редактор тормозил, катафалк же и первая машина оторвались, словно удирая от погони, и легкая сухая пыль, все лето не знавшая дождя, разлеталась из-под крутящихся колес; скоро они скрылись из виду. Редактор стал неуклюже разворачивать машину, скрежеща передачами, давая то передний, то задний ход, пока они не оказались лицом к городу. С минуту он посидел, не снимая ноги со сцепления.
— Знаете, что она меня спросила сегодня утром на вокзале? — сказал он.
— Не уверен, — ответил Стивенс.
— Она спросила: «А вы в газету про это напишете?»
— Что?
— Вот точно так и я ответил, — продолжал редактор. — А она повторила: «А вы в газету про это напишете? Я хочу, чтобы все было в газете. Все как есть». Мне хотелось спросить ее: «Ну а если бы я узнал, как он умер на самом деле, все равно помещать в газету?» И, клянусь богами, если бы я спросил и если бы она даже знала то, что мы знаем, она ответила бы «да». Но я не спросил. Я только сказал: «Вам ведь все равно не прочесть, тетушка». А она сказала: «Мисс Белл мне покажет, где написано, и я посмотрю. Напишите про это в газете. Все как есть».
— Ну и ну, — сказал Стивенс. «Да, — думал он, — теперь ей все равно. Раз так должно было случиться и она не могла этого предотвратить, теперь, когда все кончено и позади, ее не интересует, как он умер. Она хотела, чтобы он вернулся домой, но она хотела, чтобы он вернулся домой как положено. Она хотела, чтобы был этот гроб, и эти цветы, и катафалк, и она хотела проводить его через весь город в машине».
