которых — недавняя свадьба. Сам я не видел гарема, верхних покоев, скрытых за решетками. Я только встретил двух довольно некрасивых, но хорошо сложенных негритянок, когда они набирали воду в колодце в саду; пока бедный сумасшедший расхаживал по лишенным зелени аллеям, они дразнили его, корчась от смеха и сверкая зубами.
Бордж — я называю его так, чтобы приукрасить, — несмотря на его угрюмый вид среди пустыни и на то, что своим новым фасадом и крышей из желтой черепицы он неприятно напоминает казарму, заставляет все же думать о роскошной жизни и даже о феодальных нравах. Окованные железом ворота открыты весь день. В конюшнях стоит немало лошадей. Слышны их ржание и стук копыт; они приходят в волнение всякий раз, как новый всадник въезжает во двор. Каждый новый прибывший едет прямо к крыльцу и спешивается у него. Халиф, сидящий на скамье в тени галереи и рассеянно перебирающий четки, позволяет обнять себя всем прибывшим и дает им аудиенцию. Все торопятся заключить его в объятия, поцеловать в большую голову, обмотанную белой тканью. Обычно с ним говорят стоя, но приближенные присаживаются рядом, и часто люди в лохмотьях, самые бедные в племени, свободно беседуют с князем, будто они его фавориты. Высокое общественное положение имеет у арабов огромное значение, но оно не исключает своеобразной непринужденности общения хозяина и слуги. Что касается дистанции, устанавливаемой фраком, то ее не существует. Я видел удивительные человеческие типы с глазами льва на лицах мумий. Аудиенция окончена, гость уходит, волоча свои длинные шпоры, берет поводья измученной лошади, которая с пеной на губах, с кровоточащими боками ожидает хозяина, не сходя с места, словно деревянная лошадка. Доброе и отважное животное. Едва человек кладет ему руку на шею, чтобы потрепать гриву, глаза разгораются, и дрожь пробегает по всему телу. Всаднику не нужно пришпоривать коня. Конь наклоняет голову, заставляя звенеть медь и серебро сбруи, затем отбрасывает шею назад, грациозно изгибается — и вот уже летит, унося всадника, словно Цезаря-победителя, отлитого в бронзе.
Впрочем, бордж не всегда спокоен и наполнен, как ныне, мирными посетителями. Как в средневековых замках, так и здесь бывают свои тревоги и свои шумные торжества. Время от времени отправляется на охоту молодой Белькасем, которому брат не разрешает участвовать в военных походах. Он выезжает в полном снаряжении: с соколом, вцепившимся в кожаную перчатку; со сворой борзых, с сокольничими в праздничных нарядах, со своими странными пажами. Если же замечен враг или надо наказать какое-то беспокойное племя, то сам Си Шериф выезжает из борджа в боевом убранстве. У ворот собирается отряд арабской конницы. Две или три сотни всадников теснятся вокруг трехцветного знамени — красно-зелено-желтого; все в боевом снаряжении — хаик перекинут через плечо, ружье в руке, — они ждут появления халифа. Халиф выходит в сапогах со шпорами; на нем лишь тяжелый патронташ, из-за которого торчат блестящие рукоятки длинных пистолетов. Рядом с ним двое черных слуг несут: один — прямую саблю в украшенных резьбой ножнах и длинное ружье, отделанное перламутром, другой — соломенную шляпу, отороченную шелком. Си Шериф медленно садится на большую белую кобылу, круп и ноги которой окрашены в розовый цвет, красивым движением отбрасывает назад свой бурнус, чтобы освободить правую руку, которой он должен действовать при необходимости и править лошадью. Наконец он подает сигнал и увлекает за собой отряд, выезжая вперед со знаменосцем, оруженосцем и самыми верными людьми, и, если опасность близка, галопом направляется туда, где возникла угроза.
Ты видишь, что бордж может вызвать в памяти тот исторический уклад, который давно исчез из нашей жизни. Я же предпочитаю нравы палаточной жизни этому кавалерийскому спектаклю, каким бы захватывающим он ни был. Меня привлекают путешественники, а воинами я почти не интересуюсь. В этой стране, полной истинного величия, кажутся малозначительными театральные эффекты жизни, заполненной охотой, смелыми военными предприятиями, торжествами, придворным ритуалом, — все это в конечном счете трогает меня меньше, чем созерцание нищей семьи кочевника, подвергающейся жизненным испытаниям.
И все-таки я счастлив тем, что встретил на своем пути бордж Джельфы. Арабский народ разнороден, он многообразнее наших представлений о нем. Сейчас я наблюдаю его с самой блестящей стороны, речь идет о наиболее цивилизованной его части, малоизученность которой делает ее особенно интересной для исследователя.
На рассвете мы свернули палатки. Несмотря на ранний час, Си Шериф и его брат уже были на ногах, чтобы проводить нас. Вскоре мы весело двинулись в путь, словно после целого дня отдыха. Наверное, я единственный, кто немного сожалел о Джельфе, где получил от своих наблюдений в одиночестве больше удовольствия, чем любой из моих спутников, я даже отклонился от маршрута, чтобы в последний раз увидеть покинутое место, над которым еще поднимался легкий белый дымок от оставленных нами костров. Постоянные странствия не изменили моих ощущений при расставании, я быстро привязываюсь к тем местам, которые пусть мимолетно, но принадлежали мне, в большей степени, чем дома, в которых я останавливался, и никогда не забываю их. Спустя годы я помню в мельчайших деталях то место, где как-то вечером поставил палатку и откуда уехал наутро. Я вспоминаю уголок, где стояла моя «постель»: трава или щебень, кустик, откуда выскочила ящерица, камни, которые мешали мне спать. Никто, возможно, кроме меня, там никогда не был и не будет, сегодня я и сам навряд ли смогу отыскать это место.
Мы взяли направление на маяк. Менее чем через полчаса мы подошли к нему и вступили в заросли альфы. Как я и предвидел, дорога шла через небольшие зеленые плато, совсем одинаковые, с тоскливым постоянством тянущиеся одно за другим с севера на юг. Те же пирамиды возникают на горизонте на большом расстоянии друг от друга, какая-нибудь из них всегда находится в поле зрения. На протяжении четырех часов пути меня со всех сторон окружала зеленая, словно засеянная щавелем земля. Под голубым небом, когда знаешь, что ты в Сахаре, этот весенний цвет неприятно удивляет. Контраст неожиданный и совершенно неестественный. Я уже рассказывал тебе об альфе и снова возвращаюсь к ее описанию, чтобы еще раз проверить свои новые впечатления.
В десять часов мы остановились в глубоком русле реки. Летом спрашиваешь себя, где же река, которая смогла промыть подобное русло. Сейчас она маленький ручеек, почти иссякший, но не пересохший, не шире двух шагов. Вода рождается с легким шипением среди кресс-салата, затем в нескольких шагах теряется или, вернее, уходит в песок. Я никогда не видел источника, который давал бы жизнь столь короткому ручейку, так спешащему исчезнуть. Это предупреждение, понятное всем путешественникам; я заметил, что края водоема не истоптаны, хотя сейчас сезон встреч караванов на его берегу. Мы взяли ровно столько воды, сколько нам нужно. Я сам с великой осторожностью наполнял бурдюки из козьей шкуры чистой, свежей, почти прозрачной водой. Лошадям не дали пить из источника. Повсюду русло реки завалено прокаленными осколками белых скал, рассыпающимися, как каменная известь при обжиге; они невыносимо блестели на солнце.
К одиннадцати часам жара усилилась. Безоблачное небо начало затягиваться белесыми полосами, словно прозрачной тканью, похожей на огромную паутину. Поднялся южный ветер, довольно слабый, пока мы были в укрытии, но, выйдя на равнину, мы сразу почувствовали, что это настоящий сирокко. Ему понадобилось два часа, чтобы заявить о себе в полную силу. Сначала чередовались то теплые, то редкие свежие порывы ветра. Ветер бил мне прямо в лицо, и я мог с точностью определить его температуру, силу и продолжительность. Постепенно интервалы между порывами становились короче: я чувствовал, что они приходят с нарастающим постоянством, но по-прежнему остаются прерывистыми и неровными, как учащенное, лихорадочное дыхание больного. Сама земля прогревалась, по мере того как это странное дыхание становилось все более частым и жарким. Хотя солнце уже скрылось, а моя тень была едва различима на земле, освещенной тусклым светом, мне казалось, что я еще ощущаю горячие лучи разъяренного светила. Небо окрасилось в рыжий цвет без единого голубого проблеска. Горизонт заволокла темная, свинцовая завеса. Наконец дыхание пустыни стало равномерным, словно жар из пышущего очага. Казалось, что жар исходит отовсюду: от ветра, солнца и особенно из чрева земли, которая воспламенялась под копытами моей лошади. Бедное животное устало бороться с ветром, но больше всего страдало от раскаленного воздуха, поднимавшегося к его брюху. Что касается меня, если бы я не устал от сидения в седле, то испытывал бы истинное блаженство, чувствуя, как меня обволакивает зной, который не мог
