— Хороший обычай.
— Детей угощают пирогом и шоколадом, а взрослые пьют вино и едят печенье. Потом, чтобы похвастаться успехами, дети играют на пианино или на скрипке. Иногда их просят почитать стихи.
— Ты тоже что-нибудь сыграешь?
— Нет, я должна рассказать катехизис. Музыке дедушка предпочитает молитвы.
Интересно, как она себя чувствует в этом странном доме? Не удержавшись, я спросила:
— Тебе нравится у дедушки?
Она нахмурилась, явно не зная, что сказать.
— Меня тянет туда, а когда прихожу, то иногда чувствую, что не выдержу в этом месте больше ни минуты. Мне хочется выскочить на воздух и убежать… куда глаза глядят, чтобы никогда не возвращаться. Мама так много рассказывала о своем доме, что порою мне начинает казаться, будто я сама в нем жила. Не знаю, хочу я туда идти или нет.
В Карефуре Морис впустил нас в дом и отвел к старику, который выглядел еще немощнее, чем в нашу последнюю встречу.
— Дедушка, ты знаешь, какой сегодня день? — спросила Женевьева.
Он не ответил. Тогда она наклонилась к его уху и громко сказала:
— Первое января! Я пришла поздравить тебя с Новым годом. И мадемуазель Лосон тоже.
Расслышав мое имя, он кивнул.
— Очень любезно с вашей стороны прийти ко мне. Извините, что не встаю…
Мы сели рядом. Он действительно изменился, глаза помутнели. Сейчас у него был взгляд человека, плутающего в дремучем лесу. Я догадалась, что он мучительно напрягает память.
— Мне позвонить? — спросила Женевьева. — Мы сильно проголодались. Где мой пирог с шоколадом? И мадемуазель Лосон, я уверена, хочет пить.
Он не ответил, тогда она позвонила в колокольчик. Появился Морис, и она отдала распоряжения.
— Дедушка неважно себя чувствует, — сказала она Морису.
— Для него настали тяжелые дни, мадемуазель Женевьева.
— Думаю, он не знает, какой сегодня день. — Женевьева вздохнула и села. — Дедушка, — продолжала она, — в рождественскую ночь в замке устроили охоту за сокровищами, и мадемуазель Лосон победила.
— Сокровище нетленное — на небесах, — произнес он.
— Конечно, дедушка. Но пока его дожидаешься, приятно найти что-нибудь на земле.
Он выглядел озадаченным.
— Ты читаешь молитвы?
— Вечером и утром.
— Этого мало. Молись ревностнее. Тебе нужна помощь. Ты рождена во грехе…
— Да, дедушка, я знаю. Все мы рождены во грехе, но я правда молюсь. Нуну заставляет.
— А, славная Нуну! Будь к ней внимательна, она добрая душа.
— Она не позволит мне забыть молитвы.
Вернулся Морис с вином, пирогом и шоколадом.
— Спасибо, Морис, — поблагодарила Женевьева. — Я сама их угощу. — И снова повернулась к дедушке. — На Рождество мы с мадемуазель Лосон ходили в гости, там были ясли и пирог с короной. Вот бы у тебя было много сыновей и дочерей! Их дети приходились бы мне двоюродными братьями и сестрами. Сегодня мы могли бы вместе есть пирог с короной.
Старик не слушал ее. Он смотрел на меня. Я пыталась завести разговор, но не могла думать ни о чем, кроме похожей на келью комнаты и сундука с плетью и власяницей.
Он фанатик — это было очевидно. Как он им стал? И какую жизнь здесь вела Франсуаза? Почему она умерла после того, как его разбил паралич? Потому что не мыслила своей жизни без него? Без этого полуживого фанатика с безумным взглядом? Без мрачного дома с кельей и сундуком… Когда была замужем за графом и ее домом был Шато-Гайар!
Кто бы мог подумать, что при такой счастливой судьбе?..
Я себя одернула. С чего это я взяла? «Счастливая» судьба… Та, которой выпала эта участь, страдала так, что покончила жизнь самоубийством. Но почему… Почему? Праздное любопытство сменялось жгучим желанием узнать правду. И в этом не было ничего странного. Интерес к чужим тайнам был у меня наследственным. Проникнуть в чужой образ мыслей — все равно, что познать картину: почему художник выбрал именно этот предмет и изобразил его так, а не иначе, какой замысел и настроение воплотились в красках…
Старик не сводил с меня глаз.
— Я плохо вас вижу, — сказал он. — Не могли бы вы сесть поближе?
Я пододвинула к нему стул.
— Это была ошибка, — прошептал он. — Большая ошибка.
Он говорил с самим собою, и я взглянула на Женевьеву, которая старательно выбирала кусочки шоколада с принесенного Морисом блюда.
— Франсуаза не должна была знать об этом, — бормотал он. Он бредил. Я не ошиблась, подумав, что его состояние ухудшилось. Он вглядывался в мое лицо.
— А ты сегодня хорошо выглядишь. Очень хорошо.
— Спасибо, я прекрасно себя чувствую.
— Какая ошибка… Свой крест каждый должен нести сам, а я не выдержал ноши.
Я молчала, подумывая, не позвать ли Мориса.
По-прежнему не сводя с меня глаз, он отъехал в своем кресле назад. Казалось, он боится. От неловкого движения с него соскользнул плед. Я подхватила его и хотела укрыть старика, но тот отпрянул и закричал:
— Сгинь! Оставь меня! Тебе известно, как тяжело мое бремя, Онорина.
Я сказала:
— Позови Мориса, — и Женевьева выбежала из комнаты.
Старик схватил меня за руку. Я почувствовала, как его ногти впились мне в кожу.
— Ты не виновата, — бормотал он. — Это мой грех, мой крест. Я буду нести его до могилы… Почему не ты?.. Зачем я?.. Трагедия… Франсуаза… Малышка Франсуаза. Уходи. Не приближайся ко мне. Онорина, не искушай меня.
Морис торопливо вошел в комнату. Он взял плед, укутал старика и бросил через плечо:
— Незаметно уйдите. Так будет лучше.
На шее у старика висело распятие. Морис вложил распятие ему в руки, и мы с Женевьевой вышли из комнаты.
— Это было… страшно, — призналась я.
— Вы сильно испугались, мисс? — спросила Женевьева почти радостно.
— Он бредил.
— Он часто бредит. Он же очень старый.
— Не надо было нам приходить!
— Папа сказал бы то же самое.
— Он запрещает тебе ходить сюда?
— Не совсем так. Я не говорю ему, но если бы он знал, то запретил бы.
— Тогда…
— Дедушка был отцом моей матери, и папа его не любит. В конце концов, он не любил маму, так?
На обратной дороге в замок я сказала:
— Он принимал меня за кого-то другого. И пару раз назвал Онориной.
— Так звали мамину маму.
— Он боялся ее?
Женевьева задумалась.
— Вряд ли, дедушка кого-нибудь боялся.
