Спринт на шахматной доске. Как победить в блице

Он был человеком беспокойного своеобразного ума, совершенно лишенного созерцательности и находившегося в постоянном движении. Чип знал необычайное количество баек, историй и побасенок, правда в них была перемешана с вымыслом, недаром он сам признавался, что в своих историях он взял немножко от барона Мюнхгаузена. Нередко рассказы его повторялись, через четверть часа слушать его становилось утомительно, и его не прерывали только из вежливости.

Он писал стихи: длиннющие поэмы, отрывки из которых читал всем желающим; слушал эти поэмы и я. Хотя в поэмах попадались смешные, когда и грустные строки, было это типичным рифмоплетством, и полностью его последнюю поэму я прочел только тогда, когда сам автор уже не мог прочесть ее никому.

При чтении он обильно пользовался мимикой и помогал себе интонацией — было видно, что этот процесс доставляет ему удовольствие. Иногда в водопаде его речи проскальзывали вдруг необычные строки, оказывавшиеся на поверку тютчевскими или блоковскими. Он, как и каждый автодидакт, имел тенденцию приписывать себе понравившееся и запомнившееся из прочитанного или услышанного им.

Поэмы эти о шахматах, о его любимой фигуре на шахматной доске — коне, о «беспородном начале», о гроссмейстерском звании, но главным образом — о нем самом. Так же, как он скромен был в оценке своих способностей в серьезных шахматах, так ревниво относился он к своей репутации блицора.

Иногда он говорил и писал о себе в третьем лице, называя себя «легендарным Чепукайтисом»; наиболее часто встречающееся слово в его поэмах — «Я».

Вспоминается Эдуард Лимонов, советовавший: «Пестуйте манию величия. Всячески культивируйте свое отличие от других людей. Нечего быть похожим на эту скучную чуму».

«Моцарт, подобно мне, — писал Лимонов и, спохватываясь, исправлялся, — точнее, я, подобно ему».

О чем баллада? Обо мне.

О самом главном, о себе.
Что я собою представляю
И почему окольный путь
Я всем другим предпочитаю.

Ищу порой парадоксальный,
Далекий разуму маршрут.
Мне лавры Михаила Таля
Заснуть спокойно не дают.
Моя уверенность от Бога.
Мой рейтинг сказочно высок.

Секрета нет —
Я просто — гений,
Немыслим мой потенциал,
Но дома я простой неряха,
тупица, лодырь и нахал.

Я уповаю на момент.
Я знаю все, что сам не знаю.
Мне трудно подыскать фрагмент,
Где я еще не побеждаю.

О том, что я ленивый — не скажу,
Что легендарный, знают повсеместно.
Я удивительно неправильно хожу,
В обычных рамках корифею тесно.

Отдать ладью для нас пустяк,
Ферзя для дела тоже можно.
На Капабланку я похож,
Но он, пожалуй, осторожней!

Это отрывки из его поэм. В последнем Чепукайтис называет кубинца Капабланка, обычно же он для него «дон Хозе» или просто «Хозе».

Я удивительно способен
Ходить туда, куда не все.
Что позволял себе на Кубе
В далеком прошлом Дон Хозе.

Характерны и последние строки поэмы:

В бездонных безднах бытия,
Где есть лишь шахматы и Я.

Хотя все здесь облечено в шутливую форму, эта потребность в самоутверждении и собственном превосходстве для психолога явилась бы, наверное, очевидным доказательством компенсации за непризнание заслуг индивидуума, действительных или воображаемых. Ведь первичным в игре является желание превзойти другого, стать победителем и в качестве такового удостоиться почестей.

Почет и престиж, жажда признания, по свидетельствам многих философов, является главным в человеческом поведении. Чепукайтис ревниво переживал, что он не гроссмейстер и даже не международный мастер, как будто звания эти, придуманные людьми, могли бы что-нибудь прибавить к его шахматному таланту.

В глубине души он считал себя сильнее многих мастеров и гроссмейстеров, этих тупиц, зубрил, выучивших какие-то форсированные варианты и воображающих, что это и есть шахматы. И он был в особенном настрое, встречаясь за доской с этими шахматными хорошистами, аккуратными и прилежными, боящимися сойти с накатанной дебютной дороги, вехи на которой обозначены в линаресах и дортмундах.