истинных намерений. Необходим же — нахрап, блеф, авантюра, изворотливость. Мнительность, неуверенность, академичность, паника — недопустимы. Помогите сопернику сбиться с ритма. Растерянность за пожертвованную фигуру — достаточная компенсация. Страшным оружием является сделанный время от времени длинный бестолковый ход. Ваше поведение в начале партии должно подчиняться простому правилу: ясность в дебюте — важнее материального перевеса».
«Ходить надо ближе к кнопке. Это — очень важно! Помните: движения ваших рук должны опережать мысль. Не ходите туда, куда смотрите, не смотрите, куда пойдете. Это — шанс! Если партнер забыл перевести часы, сделайте „умное лицо“, задумайтесь. Пока идут часы противника, вы приближаетесь к победе. Добравшись до эндшпиля, ходите как попало, соблюдая единственное правило — все ходы должны быть как можно ближе к кнопке часов. Никогда не забывайте о „кнопочной теории Чепукайтиса“. Основной принцип, соответствующий моему пониманию шахмат, — русское „авось“».
Читая эти строки, в которых перемешано все: здравый смысл и эпатаж, улыбки и банальности, своеобразная философия и скоморошничанье, психология и трюизмы, читатель может подумать, что автор ратует за бездумные шахматы, королем которых не без кокетства объявлял себя не раз сам Чепукайтис. Это не так, конечно.
Неправда, что он играл в бездумные шахматы, неправда и то, что все успехи его могут быть объяснены только фартом или «кнопочной теорией Чепукайтиса». Правда же, что, обладая незаурядным и очень своеобразным шахматным талантом, он построил всю свою игру на рефлексах и интуиции и, презрев какую-либо подготовку и исследование, развивал свой замечательный талант только и единственно посредством упражнения.
Юнг выделяет четыре «полюса» сознания: мышление, чувство, ощущение и интуицию. Хотя они существуют нераздельно, лишь одному из них принадлежит решающая роль в сознании индивида. У Генриха Чепукайтиса в его подходе к шахматам главная роль была отведена интуиции. Понятие «интуиция» Таль выражал словами: я так чувствую, это хорошо, Ананд называет интуицией первый ход, который он видит в позиции, для Крамника же интуиция — мгновенное нахождение идеи без предварительного логического рассуждения — является не только самым важным элементом при игре блиц, но и первым признаком таланта.
Известно, что самая лучшая музыка блюза создается людьми, которые не осознают вполне, что они делают. Они не в состоянии сами объяснить, чем именно они привлекают тысячи поклонников своего искусства и вводят их в состояние экстаза. Эти люди полностью полагаются на инстинкт, создавать музыку иначе просто не могут, даже если бы очень хотели этого.
Интуиция позволяла Чепукайтису в считанные мгновения принимать верные решения, а сам он находился в процессе игры в состоянии, когда решающую роль играют не память, неторопливый счет вариантов и оценка позиции, а рефлексы, накопленные им в течение долгой практики. Когда он играл блиц, то впадал в состояние, за которое ратуют опытные тренеры в теннисе, когда на принятие решения имеются только доли секунды. Именно: рефлекторный, инстинктивный ответ, полное подчинение себя ритму игры, даже впадение в транс — это чувство сродни животному. Голове отводится здесь второстепенная роль: безэмоционально контролировать игровую ситуацию со стороны.
Для Чепукайтиса процесс мышления означал мгновенную способность ориентироваться в непредвиденных обстоятельствах. Во время игры он постоянно находился в том эмоциональном состоянии, направленном на нахождение решения, которое ученые называют поисковой доминантой. Но, в отличие от ученых, он не стремился в своих поисках к абсолютной истине. Она меньше всего интересовала Чепукайтиса. Не истину искал он, предоставив это занятие супергроссмейстерам и так не любимым им компьютерам, а только и исключительно собственную правоту, называемую победой.
На поиски этой собственной правоты в его распоряжении были считанные секунды, и я полагаю, что ответ диспетчера аэропорта психологам, допытывавшимся, о чем он думает в экстремальных обстоятельствах: «Здесь думать некогда, здесь видеть надо», — пришелся бы очень по душе Чепукайтису. И если бы у него спросили, что есть правда в шахматах, он мог бы ответить словами героя Агаты Кристи: правда — это то, что расстраивает чьи-то планы.
«Его не особенно интересует, у кого перевес и надежна ли его собственная позиция. Главное для него — найти такой удар, такой эффектный прорыв, который принесет ему победу», — сказал молодой Фишер после победы Таля над Смысловым в претендентском турнире 1959 года. Под этими словами мог бы подписаться и Генрих Чепукайтис.
Глава книги Каспарова, посвященная творчеству Таля, называется «Блеф как оружие победы». Бывало: в одних комбинациях великого чемпиона дыры обнаруживались сразу после партии, в других — после длительного кропотливого анализа, длившегося месяцами. В третьих — десятилетия спустя, когда они были поставлены на оценку безжалостного компьютера.
Сам Таль никогда и не претендовал на абсолютную корректность своих замыслов. «В том-то и отличие шахматной борьбы за доской от неторопливого домашнего анализа, — говорил он, — что аргументы надо находить немедленно!»
Но если в партиях Таля его соперники могли задуматься над решением поставленных проблем на час, а то и дольше, партнеры Чепукайтиса по блицу имели в своем распоряжении считанные секунды.
Он признавал сам, что ему так никогда и не удалось залатать значительные лакуны в дебюте и в окончаниях, разве что камуфлировать эти лакуны. «Я не понимаю серьезных шахмат и как серьезный шахматист представлял из себя „ноль“», — не раз говорил Чепукайтис.
Это, конечно, преувеличение, но действительно — разница между результатами Чепукайтиса в блице и в турнирных шахматах разительна: рейтинг его никогда не превышал скромной отметки 2420. Выдающийся игрок, гроза гроссмейстеров в молниеносной игре и рядовой мастер в серьезных шахматах. Почему?
Причин, я думаю, несколько. Конечно, недостатки шахматного образования более заметны в партиях с классическим контролем: здесь большую роль играет конкретное знание дебюта, повышается цена хода, ошибка нередко бывает непоправимой. Для таланта такого рода, каким обладал Чепукайтис, негативную роль может играть и время, позволяющее погружаться в раздумья, порождающее сомнения, самокопание, ошибки. Это известный парадокс, характерный для, тех, кто играет внутренним чутьем: в процесс мышления закрадываются колебания и сомнения, уходит полученное от природы, приобретается же то, что умеют делать многие. Как картине, созданной художником на одном порыве вдохновения, далеко не всегда могут пойти на пользу исправления и улучшения, так и в его партиях избыток времени шел ему только во вред.
Любопытно, что в начале семидесятых годов, когда кривая его успехов в турнирах поползла вверх, ухудшились результаты в блице. Он признавался тогда: «Раньше я ничего не понимал и не боялся, а теперь я знаю, что так нельзя играть и так тоже…»
К тому же ему было просто скучно долго сидеть за доской, не делая хода, и, пока думает соперник, оценивать по совету Ботвинника положение, уточнять план или делать какие-то другие вещи, далекие от того, что было для него интереснее всего — самого процесса игры.
Проиграв турнирную партию, он, в отличие от блица, был лишен возможности, расставив фигуры, тут же взять реванш, и нередко, теряя интерес к турниру, «плыл» после поражений. Так, в одном из чемпионатов города он проиграл одиннадцать партий.
К тому же он полностью пренебрегал режимом: мог опоздать на игру на три четверти часа, придти на тур после бессонной ночи, а с папиросой не расставался никогда. Но у него, как и у всех людей такой нервной организации, была защитная реакция организма: он мог отключиться, пусть на несколько минут, где угодно — в метро, на скамейке парка или в кресле в фойе шахматного клуба.
Хотя по профессии он был электросварщиком, в действительности был он, конечно, шахматистом, а жизнь шахматиста — это, в первую очередь, его партии. Из совершеннейшего сора партий Чепукайтиса росли иногда оригинальнейшие планы и удивительные комбинации. Он сыграл сотни тысяч партий, почти все они канули в вечность, как у того художника, который, чтобы не тратить деньги на дорогой холст, писал новую картину поверх старой.
Сам Чепукайтис не очень заботился о сохранности своих партий, подобно венгерским магнатам, ходившим на балы в сапогах, расшитых жемчугом, закрепленным столь небрежно, что жемчужинки осыпались во время вальса. Только немногие из жемчужинок Чепукайтиса сохранились.
