Владавой и Парчевом, два дня ползали возле шоссе, слушали и высматривали...
В светлое время гитлеровцы двигались сплошным потоком.
С востока нарастал гул артиллерии, и было похоже, что фашисты бросают в бой последние резервы.
С наступлением сумерек движение немцев резко снижалось. У шоссе оставались лишь группы охраны с пулеметами, сидевшие по два-три человека в окопах, да патрули. Окопы были вырыты в четырехстах — пятистах метрах один от другого.
И еще одно, но неприятное открытие сделали разведчики: шоссе окаймляли глубокие и крутые кюветы. Вряд ли можно было переехать их на бричках, не переломав дышла и не опрокинувшись.
Тотчас последовала команда — готовить фашины, вязать охапки сучьев, пакеты сена, веток.
Пришлось внести в первоначальный план незначительную поправку. За группой прорыва должны были двигаться две брички с фашинами.
На всякий случай на каждую бричку с ранеными тоже уложили фашины.
Обходя наблюдательные посты, заставы, группы заготовки фашин, я всюду видел знакомые лица.
С этими людьми я пробирался когда-то под Барановичи, выходил из облавы на Булевом болоте, с ними проделал путь почти до самой Варшавы.
Вот Митя Тюрников, начинавший с диверсий еще под Лепелем. Вот Адам Заложник, превратившийся из неуклюжего деревенского парня в отчаянного минера и разведчика. Вот Вася Задорожный, работавший на разведке Пинска и десятки раз ускользавший от полицаев и полевой жандармерии. Вот Гриша Шелег, на счету которого не-
[311]
сколько пленных немецких офицеров, один из лучших подрывников отряда.
Каждый человек — живая повесть о трудных годинах партизанской войны, о славных делах нашего соединения. Такие не могли подвести.
Именно в те минуты я понял, какое большое счастье выпало мне на долю: счастье командовать этими замечательными людьми.
* * *
Под грохот очередной бомбежки радисты приняли донесения от Бахметова и Магомеда. Ни тот ни другой не смогли прорваться через боевые порядки противника. Михаил Гора молчал: связь с ним мы так и не смогли установить.
Я запросил у Москвы разрешение, чтобы Бахметов и Магомед сами выходили на соединение со своими. Той же радиограммой доложил, что ночью попытаюсь прорвать блокаду парчевского леса.
Центр пожелал нам успеха.
Итак, оставалось продержаться до ночи.
Солнце, как нарочно, не хотело закатываться за горизонт. Багровое, затянутое дымкой, словно запыленное, оно как-то особенно долго висело над нашими головами.
В третьем часу дня под шум немецких автомашин, двигавшихся по шоссе, мы подтянули обоз и отряды к северной опушке леса, километра за четыре от Парчева.
Завывание танковых моторов, лязг гусениц, грохот грузовиков фашистов сослужили нам неплохую службу: за этим шумом не слышны были стук и скрип бричек.
В пятом часу мы лежали на опушке и смотрели, как идут вражеские войска.
Немцы и не догадывались, как близко находятся партизаны, за которыми они долго и безуспешно охотились.
— Слышишь? — шепнул вдруг Хаджи.
Я прислушался, приподнял голову. В небе появились девять «илов». Снизились над шоссе, полоснули из пушек и пулеметов. Задымили два грузовика. От взрывов заколыхалась земля.
Вскоре штурмовики вернулись. Летчики заметили нас и приняли, видимо, за укрывшихся гитлеровцев... Трудно описать, что пережили партизаны за те полчаса, что «илы» утюжили опушку...
[312]
К девяти вечера шоссе опустело.
Мы видели огоньки сигарет немецких патрулей, слышали в ночной тишине перекличку солдат.
Но мы не спешили. Знали, лучшее время для нападения — предрассветные часы.
Настала ночь. Зыбкая, темная, но короткая июльская ночь.
В третьем часу утра я отдал приказ:
— Вперед!
Поднялись с земли, бросились вперед бойцы группы прорыва. Тучный Хаджи бежал за первой цепью. Правее — Крот, левее — Белов. Я пошел за ними.
Бесшумно обрушились на немецкие окопы.
Вспыхнули, истерично застучали, но тотчас захлебнулись пулеметы, намеченные нами для уничтожения в первую очередь. Продолжали бить только пулеметы на флангах. Но скоро умолкли.
Я задержался возле шоссе, ожидая брички лазарета и обоза. Вот подлетели головные. Партизаны на ходу соскакивали с повозок, хватали фашины, забрасывали глубокий кювет.
В Парчеве взвились ракеты. Оттуда ударили пушки. Снаряды разорвались далеко.
Лошади храпели. Испуганные огнем и разрывами, они рвались на шоссе.
Одна бричка взобралась на дорогу, другая, третья...
Группы прикрытия уже залегли и перестреливались с немецким заслоном. Свистели пули. Над Парчевом бесновались ракеты. Было похоже, что город иллюминировали по случаю торжества. Снаряды стали ложиться ближе.
Какая-то лошадь, напуганная близким взрывом, рванула мимо фашин через кювет. Повозочный не смог удержать взбесившегося коня. Бричка хрястнула, передок соскочил со шкворня, лошадь унесла его вместе с отчаянно ругавшимся возницей. А бричка, набитая мешками овса, качнулась и перевернулась кверху колесами.
Наступило минутное замешательство.
— Бричку в кювет! — закричал я бойцам.
Меня поняли. Несколько человек подхватили злополучную бричку, уложили вдоль кювета. Образовался настоящий мастик. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло!
Тут я увидел Володю Моисеенко.
[313]
— Последние подходят! — закричал он. — Идите, товарищ подполковник!
Я выскочил на шоссе. Петя Истратов искал меня, держа в поводу коня:
— Товарищ подполковник! Скорей!
Мы поскакали вслед уходившим лазарету и обозу.
Гитлеровцы продолжали бить из орудий по шоссе и парчевскому лесу.
Теперь оставалось только уйти.
За нашей спиной заливались пулеметы, ухали орудия, полыхало зарево ракет над Парчевом, а мы все гнали коней.
Поле летело из-под копыт и колес, поле плыло назад, к шоссе. Мы врезались в кусты, перемахнули канавы, опять поплыло поле, и вот наконец вдали замаячили хаты.
— Кшиваверба!
— В лес! В лес!
Лес темнел правее, выделяясь на фоне бледнеющего неба.
Я остановился, заворачивая брички к лесу.
На востоке, за лесом, небо на глазах становилось желто-розовым. Заря? Розовый свет, густея, залил полнеба. Воздух колыхнулся, и земля под конями вздрогнула от далекого ровного толчка. Послышался рев канонады.
