Лера с сомнением покачал головой.
– Хорошо. Вот тебе еще факты, – заражаясь азартом спора, продолжил Ефим, – давай посмотрим, кто стоял у руководства партии непосредственно перед революцией и сразу после нее. Пятерки главных руководителей, думаю, будет достаточно для анализа ситуации. И так, это, прежде всего, Ленин. Затем, второй человек в партии, Троцкий. Далее Зиновьев, Каменев и Свердлов. Начнем с последнего. Свердлов Яков Мовшевич – еврей. Каменев, он же Розенфельд Лев Борисович – еврей. Зиновьев, он же Радомысльский Овсей-Герш Аронович – еврей. Троцкий, он же Бронштейн Лев Давидович – еврей. И, наконец, Ленин. По отцу он русский (хотя у Ильи Ульянова матушка калмычка), но по матери – еврей. В 1935 году Сталин поручил тогдашнему наркому внутренних дел Генриху Ягоде (он же Енох Гершенович Иегуда) негласно собрать сведения о биографии Ленина. Ягода это задание переадресовал мне. В то время я был руководителем одного из отделов НКВД (ГПУ). Так вот, мне удалось выяснить интересные детали из биографии матери Ленина. Всегда и всюду Владимир Ильич утверждал, что мать его, Мария Бланк, родом из обрусевших немцев. Я же точно установил, что она еврейка, хотя и крещенная. Вообще, Мария Бланк была своеобразной женщиной. Волевой и весьма энергичной. Мужа своего она ни во что не ставила и почти открыто сожительствовала с семейным врачом, евреем по национальности. Православную церковь она обходила стороной и была убежденной атеисткой. В то же время Мария с уважением относилась к иудаизму и к еврейству вообще. Это свое уважение она привила детям, вырастив из них полноценных евреев.
Ефим сделал небольшую паузу, в течение которой искоса поглядывал на Леру, наблюдая за его реакцией. Тот упер неподвижный взгляд в пол и отчаянно теребил подбородок.
– Вижу, сказанное мной полностью тебя не убедило, – лесник громко хлопнул себя по коленям, – что ж, приведу еще примеры. В первые месяцы, после победы революции в состав высшего органа власти, Совета народных комиссаров, входили: один русский, один армянин, один грузин и восемнадцать евреев. В руководстве военного комиссариата присутствовал один латыш, а остальные 34 – евреи. В руководстве наркомата внутренних дел – все евреи. Одним из первых законов новой власти стал закон, в соответствии с которым проявление антисемитизма каралось смертной казнью. Ну, достаточно примеров? – Ефим бросил на Леру хитрый взгляд, – или продолжить?
– Достаточно, – тяжело вздохнул Валерий, – но зачем вы все это мне рассказываете?
Лицо лесника сделалось серьезным.
– Затем, чтобы перейти к главному вопросу: как я оказался в органах ВЧК-ГПУ-НКВД, и как я встретился с твоим отцом.
Ефим замолчал ненадолго, потом пригладил бороду обеими руками и начал тихим, ровным голосом.
– К революционной работе меня привлек дядя Иосиф, отец Бэлы. Мне тогда исполнилось семнадцать лет. Через год меня арестовали и сослали в Томскую губернию. Оттуда я бежал и два года пробыл на нелегальном положении. Затем снова арест и снова ссылка. На этот раз под Иркутск. Оттуда я бежал через Владивосток и Шанхай в Америку. В течение трех лет я скитался по свету, пока не добрался до Европы. В Россию я вернулся незадолго до начала Первой мировой войны и вновь включился в революционную работу. Октябрьский переворот застал меня в Москве. Я стал одним из руководителей Моссовета. Когда началась гражданская война, меня направили на фронт. Я был комиссаром сначала полка, затем дивизии. Тогда я познакомился и близко сошелся с Львом Троцким. Именно он порекомендовал меня в органы ВЧК. Ему нужны были свои люди в этом ведомстве. Хорошо помню разговор в кремлевском кабинете Троцкого. Я отказывался от предлагаемой должности, просил направить меня на хозяйственную работу.
– Боишься замарать руки в крови? – прорычал Троцкий, злобно посверкивая стеклами очков, – рассчитываешь отсидеться в тихом месте, в то время, когда твои братья-евреи будут защищать нашу власть? Не выйдет! Трусов мы будем ставить к стенке вместе с русскими, которые вздумают нам мешать!
Мне ничего не оставалось делать, как согласиться работать в ВЧК.
Ефим лукаво сощурил глаза и наклонился к Валерию.
– Раз уж зашел разговор о Троцком, скажу откровенно: из всех руководителей-большевиков он был самым отъявленным русофобом. Помнится, когда через три года после революции стала очевидной несостоятельность экономической модели коммунизма, Троцкий предложил организовать трудовые лагеря, в которых бы на положении рабов трудилась большая часть населения России. Одновременно, по замыслам Троцкого, из среды русских необходимо было создавать привилегированную прослойку, которая бы руководила огромной массой рабов. А уж этой прослойкой руководили бы евреи. Слава Богу, Ленин не поддержал Троцкого. Хотя точно не знаю по какой причине. То ли в нем заговорила русская кровь, то ли он вспомнил историю древнего Рима и восстание рабов под предводительством Спартака. Не знаю. Впрочем, – махнул рукой Ефим, – я отвлекся. Продолжу.
Когда я пришел в ВЧК, мне дали участок работы, целью которой, как формулировалось в приказе, было «противодействие контрреволюционной деятельности священнослужителей Русской православной церкви и других конфессий на территории России и за ее пределами». Дело в том, что в планах большевиков одной из главных задач стояла ликвидация в России понятия национальность. Нет национальности – нет национального самосознания, нет национальной гордости. Естественно, что еврейскому меньшинству было бы легче управлять людьми, не имеющим национальной гордости.
В первые годы после революции Р.П.Ц. стала центром русского национального самосознания, его защитой и покровителем. Естественно, что даром ей это не прошло. Не буду занимать твое внимание подробностями, скажу лишь, что только с 1918 по 1922 годы и только по суду было расстреляно около 2700 церковнослужителей, почти 5500 монахов и монахинь. Без суда и следствия уничтожено не менее 15000 духовных лиц.
В этом страшном избиении я принимал самое активное участие. Поначалу сердце мое нервно сжималось, а дыхание учащалось, когда я подписывал очередной приговор, но постепенно сердце и нервы утратили чувствительность, и вскоре я перестал вести статистику своих преступлений. Я вспоминал мою двоюродную сестру Бэлу, окровавленное лицо моего отца, нашу разграбленную лавку и убеждал себя: так надо!
К середине 20-х годов сопротивление церкви было в основном сломлено и меня все чаще стали привлекать к другим видам работы. Впрочем, работа у ВЧК (впоследствии ОГПУ и НКВД) была всегда одна: карать тех, кто действовал, говорил и даже мыслил иначе, чем предписано руководством партии и страны. В 1934 году, когда главой ОГПУ (НКВД) стал Генрих Ягода, я был назначен руководителем одного из отделов наркомата, ответственного за борьбу с внутренней контрреволюцией. Примерно год спустя ко мне на стол легло письмо, донос, на который, по роду своей деятельности, я непременно должен был реагировать. В доносе говорилось, что директор Ленинградского механического завода Николай Иванович Лопухин сколотил вокруг себя контрреволюционную группу специалистов, начинавших свою профессиональную карьеру при царском режиме. Целью этой группы является вредительство, саботаж и пособничество иностранной разведке. Но главной причиной, по которой эта бумага была направлена непосредственно в Москву, в наркомат, являлось утверждение, что группе Лопухина покровительствует бывший ленинградский руководитель тов. Зиновьев.
Когда я прочел эти строки, мне стало ясно, что донос сфабрикован в недрах наркомата внутренних дел. Дело в том, что незадолго до этого у меня состоялся разговор с Генрихом Ягодой. Он сообщил мне, что получил указание от Сталина подготовить компромат на Зиновьева и Каменева. Ягода хотел посоветоваться со мной, как нам уберечь своих товарищей-евреев в руководстве партии и одновременно не вызвать гнев вождя. Получив донос, я зашел к Ягоде и прямо спросил его: что делать с Лопухиным. Генрих скривился, как от зубной боли.
– Арестовывай и раскручивай, – буркнул он сердито, – пусть сдает с потрохами всех своих подельников. Но в их списке имя Зиновьева не должно упоминаться.
Через несколько дней после этого разговора я впервые увидел твоего отца. Не скрою, его поведение на допросах во внутренней тюрьме наркомата внутренних дел произвело на меня сильное впечатление. Он не кричал, не бил себя в грудь кулаками, пытаясь доказать свою невиновность, как делали многие арестованные. Он не писал письма руководству с просьбой разобраться в его деле. Он просто молчал. На большинство вопросов следователи получали односложные ответы: да или нет. Он не признавал ни своей вины, ни вины своих товарищей. Ни физические воздействия, ни пытки жаждой и лишением сна
