и торговые суда теряем, и военные… И ни в коем случае нельзя отдавать Курилы! Отдадут острова — японцы запрут Владивосток, вот и будет полный атэс…
— Да, да, сын прав! Вы же понимаете всю серьёзность проблемы, вот и напишите об этом! — И Пустошины выжидательно уставились на гостя. И тот без улыбки спросил:
— Заявления беглого преступника по проблемам текущей политики — этого будет достаточно?
И Алексей Иванович смущенно пробормотал: да, действительно, что это мы. И как-то сразу угасли и пыл, и полемический задор, и уже нехотя доедался арбуз. И, только собираясь домой, Юра коснулся главного: «Ромка пообещал: всё решится до понедельника». И, проводив сына, Алексей Иванович устало сел рядом.
— Я гляжу, вы чем-то расстроены, — начал он. И беглецу хотелось спросить: «А разве нечем?» Да и сомнений предостаточно.
— Знаете, с самолётом мы, наверное, погорячились.
— Отчего же? Если получится, то лучшего и желать нельзя, — удивился Пустошин.
— Понимаете, самолёт — это… Могут быть проблемы не только юридического плана, но и этического…
— Не преувеличивайте! Если бы вы сами сели за штурвал самолёта — вот это была бы проблема! Для обезьян! Но об этом только можно мечтать…
— Но ведь экипаж — это военные люди, у них могут быть сложности.
— А то у них без вас нет сложностей! — хмыкнул Пустошин. — Но груз-то коммерческий, и договариваются о перевозке вовсе не с экипажем. Разумеется, с них спросят: почему, приняли на борт такого-сякого, почему не доложились. Но поймите: они прежде люди, а потом военные. А у каждого человека есть свой счёт к власти. Знаете, народ молчит-молчит, а своё мнение имеет… Нет, на площадь, на баррикады они пока не выйдут, но вот насолить власти чужими руками, отправить такой подарочек — это с дорогой душой. Уверяю вас, каждый с удовольствием готов вставить свой фитиль и, как говорит мой друг Кирилл, фитиль по самые гланды. Вот так, будьте любезны! И котёл, кажется, начинает понемногу бурлить и, если что и начнётся, то пойдёт с двух сторон: с запада и востока, а то и… — не закончив тираду, Алексей Иванович вдруг сорвался с места. — Телефон на подзарядку поставлю! — выкрикнул он из дома.
Не напомнить же ему, что он уже делал это два часа назад. Нет, всё правильно, телефон должен быть в порядке, а то мало ли что. А Пустошин, вернувшись на крыльцо, вдруг бодро выкрикнул:
— Не бойтесь вы людей, не бойтесь! Людям надо объединяться, а то задавят по одиночке. Где и чувствуешь единение, как не на митинге…
— На митинге?
— Именно что! Там ведь может собираться толпа, а могут граждане… Только вот граждан у нас маловато — пока только одно население… А вас освободят! Освободят, освободят! — остановил он возражения. — Может, поставят какие-то условия, но выпустят. Но только вы в политику не ходите, не надо! Политика — это непрерывные компромиссы. Займитесь благородным делом — защитой людей! Я ведь сам начинал лет двадцать назад. А до жил, как все, работал, семью завёл. А что до страны, то многое напрягало, но особо не протестовал, если только на собраниях выступал, но всё умеренно. Никакого самиздата не читал, да и какой в провинции самиздат! Это теперь каждый считает хорошим тоном заявить: не только читал, но и распространял запрещённое. Врут! Знавал я таких, они, если и читали что-то недозволенное, то разве только порнографическое. Ну, это известный сюжет — Ленин и бревно! Вот и у Белого дома будто бы вся Москва стояла. Правда, этим теперь не принято хвастаться… Ну, а что касается меня, то… То, чем старше становился, тем больше сознавал: не так всё в стране, не так! Это и привело в газету, стал печататься, на митинги бегал, потом и сам организовывал, на одном таком мы с Кириллом и познакомились…
Помню, в конце восьмидесятых пришло письмо в редакцию: так и так, женщину притесняют. Ну, и предложили мне как внештатнику: съезди, разберись. А ехать надо было на север, а там посёлки в совершенном запустении, да и всегда жизнь была непростой, и народ обозлённый, вот и затравили приезжую учительницу. Знаете ведь, когда женщина одинока, то можно ушаты грязи вылить, и все поверят. Приехал поздно, ночевать негде, не пойду же я на постой к этой самой учительнице. И определила она меня к своим соседям. Многодетная семья, пять детей, бедность жестокая — никаких вещей, только кровати, тюфячки без простыней, но чистенько. Хозяева какой-то рыбки мелкой нажарили, меня пригласили: мол, садись, отужинай с нами. Я отказывался, как мог, в магазин побежал, а там даже консервов не было, одно грушевое повидло. Набрал несколько банок, хоть какой-то гостинец детям, они с кипятком две баночки так хорошо умяли. Ну, и разговорился с хозяином, ничего такой мужичок, но руки не было, он мне и сказал: вот, мол, шестой ребёночек был, с месяц как умер, а похоронить не могут — денег нет. Кто, мол, согласится в такой мороз могилку копать, да без подогрева! Вот они никому и не сказали, отнесли его в дальнюю комнату, окошко там приоткрыли и заморозили. Мужичок рассказывает и видит, что не верю я: как же так, не может быть… Тогда повел он меня в эту каморку, откинул тряпочку — и вижу: и правда, лежит на столике у окна ребёночек, белый-белый такой трупик, совсем как муляжик, ручки подняты, ножки сложены как у куклы какой… Я тогда первый раз в жизни растерялся, не знал, что сказать. Не мораль же им читать! Вот такая история, будьте любезны!
— А что же власти в посёлке?
— Какая власть! Там и советской-то не было, всё было в руках у директора леспромхоза. Помню, ещё в семидесятые они при оружии ходили. Он тебе и следователь, он тебе и кассир, он тебе и президент. Да и не мог он пойти к этому директору — судился с ним из-за покалеченной руки… Отдал я ему какие-то деньги, что в кармане были, у вертолётчиков спирта попросил, бортмеханик мне целого литра не пожалел.
— А звали его как, не помните?
— Да нет, откуда! И вы знаете, потом куда страшнее истории видел, но эта… До сих пор нет, нет, да встанет этот замороженный ребёночек перед глазами…
— А что с учительницей стало?
— Да с ней-то всё нормально. С трудом, но перевели её в соседний район. А потом она к себе на родину уехала, на Украину.
— А куда, не знаете? — зачем-то важно было знать и это.
— Кажется, в Харьков…
«Ну да, куда же она ещё могла уехать? Только в Харьков, только в Харьков».
— А сейчас куда сложнее, и никакой корреспондент человеку не поможет. У меня самого руки опускаются, одному поможешь, а сколько других? Тысячи! А власть что делает? Она теперь сама назначает правозащитников! Каково? Профанируется всё! К чему я вам это рассказываю? Будут у вас безнадёжные ситуации, но всегда помните: другим много хуже. И если вы не станете помогать людям, то грош цена всей этой эпопее с вами. На свободе вас обязательно станут тянуть в разные стороны, будут, как знамя, рвать на кусочки, многим политикам ведь не хватает биографии, понимаете? Ни большого дела за плечами, ни пережитого. А вас почистили кирпичом, песком, колючей проволокой, и такая рихтовка/полировка дорогого стоит, ох, и дорогого!
— Алексей Иванович, о чём вы? Понимаете, когда я выйду, если я когда-нибудь выйду… — запнулся беглец. А Пустошин, разозлившись, вскочил и, взбивая циновки, забегал по комнате.
— Понимаю, как не понимать! Это я, извините, размечтался. Да ведь и вы не железный… А ну, как захотите после тюрьмы исключительно частной жизни… Эх! К чему тогда всё это было?
По сообщениям ИА Киодо Цусин и Синьхуа, группа, обнаруженная в горах одной из северных провинций Китая, оказалась потерявшимися туристами. Они с радостью встретили вертолёт, что сел недалеко от их стоянки. Но были удивлены тем, что их тщательно обыскали и допросили. Допрос пяти человек велся в течение суток, и только после этого один из туристов смог дозвониться родственникам в Пермь. Таким образом, китайский след в истории с исчезновением беглого миллиардера оказался ложным.
