вроде как пригласил: ну, бог с вами, заходите! Старик и сам не знал, почему он это делает. Нет, сторож может пустить в столь поздний час церковных служек или там прихожан, тех, кого хорошо знал, но пускать чужаков — это ведь себе дороже. Обернувшись и увидев, что путники мнутся на пороге, махнул рукой: да, проходите, чего уж теперь! Вертолётчику этой отмашки было достаточно, и он рысцой поспешил за сторожем, а беглец медлил. Он никак не поспевал за внезапными порывами благодетеля: то давай водку пить, то теперь вот свечки ставить…
— А двери? Дверь-то закройте! — крикнул сторож из полумрака, и тут же неярко вспыхнула лампочка и осветила вход. И он с трудом накинул огромный кованый крючок в петлю и сделал несколько шагов. Зачем он здесь, в растерянности стоял он посреди церкви. Стоял как блудный… нет, не сын, тот уже вернулся, а он ещё нет… Роспись, неясно проступавшая на белых стенах, будто светилась изнутри, и прямо перед ним в три ряда висели иконы, и ровненько так, ровненько. На одних были только лики, на других святые старцы представали в полный рост… Скольких путников видели и эти образа, и эти стены! И он среди тех тысяч, что приходили сюда, молились, каялись, просили. И под этими сводами он не чувствует своей малости, и беда где-то там, далеко, и надежда мигает, как эти огоньки… Вот только, если бы не эти неуместные голоса рядом. И что они так кричат, нашли тоже место…
— Ну, а свечки в этом доме есть?
— Да каки свечки? Свечной ящик закрыт, это ж подотчётное дело, — и старик, перегнувшись через барьерчик в углу, стал что-то там искать…
— Найди, найди, отец, парочку, заплатим…
Старик с вертолетчиком что-то там выясняли, а он вспомнил. В первый раз он попал в храм в комсомольцем, когда повел родственников из провинции на Ваганьковское, к Высоцкому. Могила утопала в роскошных букетах, и ромашки в руках двоюродного брата показались таким бедным приношением, будто тот пожалел денег на цветы. Он в то время много и по разным поводам комплексовал, вот и устыдился сиротского букета родственника и старался сдвинуться в сторону, будто и полная тётя Люда, и её печальный сын Женя вовсе не родня ему, а так — случайные люди рядом.
Так же отстранённо он держался и в кладбищенской церкви, куда по просьбе тетки они зашли, точнее, его внесло туда толпой прихожан. И он вот так же осматривался и чувствовал какую-то брезгливую жалость к людям, что теснили его с разных сторон. В церкви тогда шло отпевание, и стояло несколько гробов, два — прямо у входа и он, сам того не желая, задержал взгляд на одном, красном с черными кружевами. Там лежала старая, как ему казалось тогда, женщина с худым жёлтым лицом. В ногах её было что-то вроде таблички, а на ней фамилия, имя, отчество и годы: 1933–1981. А ниже этих дат для чего-то было указано: «Ударник коммунистического труда завода „Гранит“». Может, потому и запомнил, что на том заводе работали родители. И сразу мелькнула мысль: надо сказать отцу: мол, ваших ударников в церкви отпевают. И, посмеиваясь, сказал, но отец задержал взгляд и сказал только: «Это сложный вопрос…»
— Ну, шо застыл? Бери, бери, это тебе! — зарокотал рядом голос и рука протянула половинку свечки. — Поставь за успех нашего дела!
Он принял свечку, только, что нужно делать, куда её ставить? У двух колонн стояли постаменты с металлическими кругами, там ещё теплились огарки. Неподалеку стояла ещё одна подставка с одной единственной свечкой, вот туда он и поставит свою. И только стал прилаживать её, как тут же услышал: «Ты шо, за упокой?»
— Нет, нет, — отшатнулся он. И тогда стремительный вертолётчик вытащил из рук свечной огрызочек, и воткнул туда, где за здравие, и она застыла там вертикально. И эти теряющиеся в вышине своды, и слабенькие огоньки в полумраке, и мерцающие позолотой иконы… Я зажёг в церквях все свечи, но одну, одну оставил… Но отчего так неловко, будто он участвует в театральной постановке. Разве бог слышит человека только в церкви? Но если из этого специального места мольба доходит быстрее, то он попросит только: пусть мать будут здорова! Если рухнет и она, семья рассыплется в один миг, да она и так уже раскололась…
Сеанс благочестия был прерван самым грубым образом. Анатолий, стукнув по плечу, развернул к выходу: пора!
— Постой! Извините, у вас есть икона Николая Угодника? — кинулся он к сторожу.
— Как же нет, в обязательном порядке есть. Так вот же она, — показал старик на стену, где неясно проступали бородатые лица. И он подошёл поближе и отыскал своего старца, Николая, но как просить о защите, не знал. Только и смог выдохнуть: «Помоги, отец, выбраться… Если можешь…» И, постояв минуту, попятился, отчего-то неудобно было поворачиваться спиной. Эх, знал он тогда! Ведь этот Николай помогает преодолевать невзгоды не только путешественникам и морякам, помогает и таким, как он… А если бы знал? Что, просил бы усердней, на колени перед иконой упал? Как знать, как знать…
Вертолётчик первым сбежал с невысокого пригорка, где стояла церквушка, а он, полный разнообразными чувствами, спускался медленно и всё хотел оглянуться. Казалось, там, на крыльце, должен стоять старик с белой, аккуратной бородкой, в накидке и с посохом в руке, вроде как провожает. И оглянулся, только на крыльце никого не было. Нет, нет, старец там, он просто невидим, решил он для себя и бросился догонять Анатолия, его длинная фигура маячила уже в десяти метрах, у самой дороги.
— Ты шо отстаёшь? Я ж сказал: от меня ни на шаг, особенно теперь.
— Объявление какое-то, слышишь? — замер на месте беглец.
— Так это ещё не наш!
— Как не наш? «Москва-Владивосток»!
— Ё! — подпрыгнул вертолётчик, и оба стремглав ринулись к вокзалу.
Под металлические звуки женского голоса, несколько раз повторившего: «Пассажирский поезд „Москва — Владивосток“ прибывает на первый путь… Нумерация с головы состава… Стоянка две минуты», они и оказались на перроне. Там уже рассредоточились и пассажиры, и встречающие, и другой вокзальный народец. Беглец, искоса поглядывая по сторонам, попытался вычислить сторожевые лица. Но как их определить? Может, надо бояться этого парня, он уже два раза прошёл мимо них или этого пожилого господина, что передвинулся к ним со своей сумкой, или вот эту рослую блондинку в белой курточке. Где её багаж? Что она здесь без багажа делает? А тут ещё рядом остановилась женщина с чемоданом.
— Вы тоже в девятый? — поинтересовался Анатолий.
— Нет, мне в одиннадцатый. Сказали, в этом месте должен остановиться, если дальше состав не протянут…
Пришлось передвинутся вправо, к предполагаемой остановке своего, девятого вагона.
— Ты понял, от меня ни на шаг? У нас даже не две минуты, а меньше, — посуровел вертолётчик: план спасения вступал в завершающую стадию. Рядом нервно перебирал ногами подопечный, и не успел он сказать ему: «Не переживай!», как с дальнего конца перрона показались люди в камуфляже и с автоматами. Они медленно шли по перрону и, вглядываясь в одинаково высокие фигуры, надо было определить, что раньше подойдёт, автоматчики или поезд, автоматчики или поезд, автоматчики или поезд…
Но поезда всё не было и не было, и тревожно блестели рельсы и мигали оранжевые огни в той стороне, откуда должен появиться состав: ну, ну? И гулко забилось сердце, а тут ещё вспотели руки и свело шею: сейчас подойдёт не поезд, а патруль, спросит документы… Что за патруль? Это те… как их там… СС… ССГ? Ну да, железнодорожный спецназ… Но тут за неторопливой и важничающей троицей с автоматами появились ещё какие-то тёмные фигуры… Чёрт, сколько же их там, запаниковал он, и инстинктивно сдвинулся за вертолётчика, а тот, будто ничего не замечая стоит себе спокойно, сложил руки на груди, что- то там насвистывать. Ему-то что!
Откуда беглецу было знать, что свистеть вертолётчик Саенко А. А. начинает именно в таких нервных ситуациях, а в самых тревожных ещё сплевывает и весело выкрикивает крепкие ругательства.
Но зачем ему что-то знать про вертолётчика? Он, рыская глазами, вдруг увидел знакомую фигуру в полотняном костюме. Бородатый художник стоял у стены вокзала и спокойно курил, через плечо у него висел этюдник, рядом стояла большая красная сумка. Теперь всё понятно: этот передвижник узнал его. Узнал! Даром, что ли, так пристально рассматривал его в кафе…
И остро захотелось кинуться со всех ног подальше от этого перрона, от этого патруля, от этого информатора. Он успеет, отсюда до будки в конце перрона всего три, нет, чёрт возьми, четыре фонарных пролёта. А дальше — чернильная темнота, и пускай попробуют поймать! Надо только медленно и спокойно
