Мглистый вариант несостоявшегося будущего приводил в ужас. Своими силами он бы не отразил натиск Софьи и рано или поздно, а, скорее всего, рано, вернулся бы на работу. Да, вернулся, составив план условно-обязательных занятий по вечерам. И ему бы досталось удивленно взирать на профессионала, сноровисто извлекающего из-под плаща пистолет с глушителем.
Приказ Ребе спас его от контрольного выстрела, и теперь вся его жизнь, каждый шаг по черному, покрытому лужами асфальту, каждый вдох прозрачного осеннего воздуха, каждая мысль, приходящая в непробитую посреди лба голову, принадлежали Ребе.
Вместо синагоги Праведник отправился домой. Софья удивленно поглядев на мужа, выслушала его сбивчивый, всмятку — скорлупа вместе с белком и капельками желтка — рассказ, охнула и прикрыла рот ладонью. На Праведника уставились два испуганных глаза. Она боялась, один из немногих на свете людей, страшащихся за его, Праведника, жизнь и благополучие.
Он неловко обнял Софью, ткнулся носом в щеку, полуприкрытую так и не опущенной ладонью, ощутил мокрое и горячее, капающее из глаза, и задохнулся от любви.
— Б-же мой, — шептала Софья, растерянно вздрагивая, — Б-же, Б-же ты мой!
После освобождения от оков ежедневной занятости, жизнь Праведника несколько лет оставалась неизменно-устойчивой. Каждое утро он отправлялся в синагогу, где проводил в молитвах и Учении большую часть дня. Их было пятеро, новичков пустившихся вслед за раввином в путешествие по таинственному лесу чарующих сведений, изложенных плохо понимаемым языком.
Мелочь и медлительность привычного мира оставались вне стен синагоги, а внутри, прямо по гладкой поверхности страниц были рассыпаны с безудержной щедростью драгоценные камни. Стоило поднести один из них к глазу, как за серым фасадом оцепеневшей реальности открывалась пульсирующая новизной явь.
Наверное, так мог бы почувствовать себя зритель, перенесенный по мановению волшебной палочки из угрюмого черно-белого синема начала двадцатого века, со смехотворно-быстрыми движениями героев на тусклом экране, сопровождаемые развязным лабаньем усталого пианиста, в зал стереоскопического цветного кинотеатра, оснащенного квадрозвуковыми эффектами, подъемом и опусканием кресел, дрожанием пола и даже водяной пылью, смачивающей, по ходу развития сюжета, лица потрясенных зрителей.
Бродить по чудесному лесу можно было без конца. Праведник не собирался менять наладившийся распорядок существования. Его семья сносно тянула на Софьины заработки и помощь синагоги. Но если человек по воле своей обращается к Всевышнему, Тот так берется за человека, что выстраиваемые с любовным тщанием планы, надежды и перспективы переворачиваются в мгновение ока, открывая смущенному взору совершенно иные виды и малознакомые пейзажи.
Софья, прежде чем выйти замуж за Праведника и родить двоих детей, закончила Мухинку. В первые годы совместной жизни стены квартиры покрывали ее картины, а воздух наполняли запахи масляных красок и гуаши. Раз в неделю Софья отправлялась на пленэр и самозабвенно рисовала петербургские мосты, Лебяжью канавку, гулкие подворотни, облупившиеся стены с причудливыми разводами проступающих один из-под другого слоев краски.
Первый ребенок подрезал ее художественные амбиции ровно наполовину. Прежде всего, она очистила дом от красок, ведь их запах плохо влиял на младенца. Затем куда-то отвезла груду картин, занимавших все свободное место у стен. Между рамами скапливалась пыль, которая тоже могла отрицательно сказаться на здоровье. Праведник с удивлением наблюдал, как цунами материнского инстинкта сносит надстройки культуры, превращая изысканную художницу в неистовую мамашу.
Когда родился второй ребенок — девочка — Софья совсем ополоумела. Дети заслонили для нее весь мир, она остригла свои длинные волосы, приводившие Праведника в восторг, перестала носить французские береты и длинное пальто с обмотанным вокруг шеи свободно свисающим шарфом. Ее одежда стала простой, удобной для таскания детей и всегда перепачканной. Картины еще висели на стенах, но их рисовал другой человек, не имеющий к нынешней Софье почти никакого отношения.
Когда дети немного подросли, и выяснилось, что обеспечить им достойное существование на деньги, приносимые мужем невозможно, Софья окунулась в поиски работы. Пробегав пару недель по знакомым, она отыскала столь неожиданный вариант заработка, что Праведник поначалу оторопел.
Советская власть кончилась, в Петербурге восстанавливались десятки церквей, и в храмах катастрофически не хватало икон. Новодел не проходил, уважающий себя приход должен был выставить на обозрение прихожан нечто аутентичное, древнее, намоленное.
На подделки спонсоры, отстегивающие изрядные суммы, тоже не соглашались. Требовались, остро требовались, настоящие, подлинные иконы. Их искали по деревням, скупали у коллекционеров, отыскивали в запасниках музеев. Но для аналоя большая часть из них не годилась. Годы пренебрежительного отношения изрядно подпортили доски. Краски потускнели, облупились, иконы вызывали лишь сожаление и горечь.
А спонсоры требовали экстаз и благоговение; икона должна была выглядеть старой, но красивой. И в дело пошли реставраторы. Их оказалось немного, поэтому деньги им платили очень приличные.
Один из хорошо зарабатывающих реставраторов оказался знакомым Софы. То ли из жалости, то ли имея виды на молодую художницу — он еще не знал, что вольности кончились, и под личиной красивой женщины скрывается неистовая мать, отставившая в сторону телесные утехи — реставратор взял ее в обучение. Софья быстро освоила ремесло и, к своему удивлению, реставратор обнаружил в потенциальной любовнице реальную помощницу. Спустя полгода Софья уже зарабатывала так, что могла содержать не только двух детей, но и мужа, носимого на утлом плотике так называемой фирмы по волнам большой коммерции.
Студенческие картины на стенах их дома сменили иконы. Запахи льняного, макового и конопляного масла для изготовления яичной темперы прочно поселились во всех углах. Супружескую спальню Софья превратила в мастерскую, теперь они спали на раскладном диване в комнате с детьми, зато в мастерской было достаточно места для баночек с морданом, санкирью, «твореного золота». На полочках дожидались своей очереди похожие на мрамор куски полимента, бруски пемзы для полировки левкаса, клей из кроличьих шкурок, альбомы лицевых подлинников слегка оторопел.
В мастерской царили идеальный порядок и чистота, влажная уборка в ней производилась семь раз в неделю, а на время золочения иконы Софья попросту заливала водой пол, ведь малейший волосок или пылинка, попавшие под позолоту, могли погубить весь труд.
Праведнику возня с иконами казалась забавной, в его глазах эти раскрашенные доски не имели никакого духовного смысла. Да, он с интересом слушал Софьины рассуждения об истории икон, разных школах, способах и манерах письма, но это были просто технические подробности ремесла, приносящего доход.
Иногда он ходил на открытие храмов, в реставрации которых принимала участие жена. В основном ради бесплатного обеда после службы, небесные аспекты литургии его мало интересовали. Как-то так получалось, что Праведника всегда выделяли из толпы, интересовались фамилией, начинали расспрашивать и, узнав, кто он такой, тут же приглашали на банкет. Кормили спонсоры знатно, а после обеда батюшка, отозвав в сторону и тряся длиной бородой уговаривал приходить еще, но Праведник так ни разу не воспользовался ни одним из этих любезных приглашений.
Когда он узнал Б-га, его отношение к промыслу жены резко изменилось. Праведник постеснялся рассказать раввину об источнике доходов, отделавшись общими фразами о Софьиной работе в художественном кооперативе. Он говорил абсолютную правду: реставрационный бизнес изначально оформили как кооператив на имя неизвестного инвалида, чтобы воспользоваться всеми причитающимися скидками и льготами.
«Мало ли чем люди зарабатывают на жизнь», — утешал себя Праведник, но беспокойство глубокой занозой сидело в сознании. Самым простым и логически правильным решением было попросить Софью поискать другое приложение своему трудолюбию. Но об этом Праведник даже думать боялся: засыпать собственными руками единственный родник, увлажняющий семейную почву, казалось немыслимым.
Однажды ему приснился странный сон. Он понимал, что спит, но события прорисовывались четко и выпукло, точно наяву. В комнате-мастерской, прямо под огромной иконой, привезенной из Далматовского монастыря, сидел на стуле Ребе. Праведник видел его только до пояса, ниже белело непонятное марево,
