абсолютный, он уже играл на аккордеоне и на гитаре, а вскоре освоил и этот серьёзный инструмент.
Ещё раньше, чем пианино, году в 66–м, куплена была в рассрочку мебель. Всё то, что стояло в квартире до этого – бабушкин допотопный диван с высокой спинкой, облезлый буфет и огромный жёлтый шифоньер, в котором можно было прятаться, — все это мебелью не считалось. Мебель – это когда все вместе, в комплекте и все полированное. Собственно, комплект состоял из серванта с раздвижными стёклами, секретера с откидывающейся вперёд крышкой, платяного шкафа с плохо закрывающимися дверцами, раздвижного прямоугольного стола (старый, круглый нравился нам больше), двух непривычно низких деревянных кроватей с маленькими тумбочками и приземистого, узкого трюмо. Новые кровати поставлены были в спальню и отданы, как ни странно, нам с Неллей.
— Они уже большие девочки, пусть им будет, — сказала мама.
Сами родители продолжали спать на диване в проходной комнате. С появлением в доме мебели часто стала звучать фраза: «Не ставь на полировку!». Ставить не разрешалось ничего, иначе оставались круги и пятна, а чем их оттирать, никто не знал. Все старье было выставлено во дворе и разобрано по дешёвке соседями.
Вслед за мебелью в нашем доме стала появляться разная бытовая техника, и каждое такое приобретение сопровождалось приходом соседей и предложением папе «обмыть это дело».
— Скажи, Светка, мы богатые? – спрашивала моя сестра Нелля.
Я неуверенно пожимала плечами. Дело в том, что иногда я бывала в доме у одной своей одноклассницы, Гали Мережко, у которой папа был полковник в отставке, вывезший после войны из Германии много красивых и по–настоящему дорогих вещей. Я ходила в их дом, как в музей, и после него наша квартира с жёлтыми бархатными портьерами вовсе не казалась мне богатой. Во всяком случае я стеснялась приглашать Галю Мережко к себе.
— Ну, смотри, — не унималась сестра, — машина у нас есть? Есть. Холодильник есть? Есть. Пылесос есть? Есть.
Машина была все тот же «Москвич-401», холодильник «Ока», пылесос – «Урал». Ни того, ни другого, ни третьего в нашем доме ни у кого ещё не было. Ездили на трамвае, подметали веником, а продукты летом хранили в погребе. Постепенно все эти вещи появлялись и у соседей. Понаблюдав, как тот или другой бытовой прибор действует у нас, они тоже решались на покупку.
— Телевизор есть? Есть. Магнитофон есть? Есть.
Это уже чуть позже. Магнитофон назывался «Яуза-5», вертел большие, размером с тарелку, бабины с темно–коричневой плёнкой, часто её зажевывал, часто вообще не тянул, особенно перемотку, и мы с Неллей перематывали плёнку вручную. На этом магнитофоне я впервые услышала записи «Битлз», принесённые нашим двоюродным братом Генкой. Потом на нём крутились запретные песни Галича («Вставайте, граф, рассвет уже полощется…») и Высоцкого («Ну и дела же с этой Нинкою…»), плохо записанные, но такие необычные и тем волнующие. Спасибо брату Гене. Где бы мы с сестрой, скромные и стеснительные девочки, взяли эти записи. Но, заимев у себя на магнитофоне «битлов», мы сразу стали объектом интереса мальчиков из нашей школы.
Что касается телевизора, то первый раз в жизни я увидела его у чужих людей, живших недалеко от нас, на улице Короткой, в частном доме. Я попала туда случайно с кем?то из школьных подружек. Дело было первого мая, народ находился в приподнятом настроении, детей пускали друг к другу в гости. Мы пришли в этот дом в середине дня, но в главной комнате стояла темнота, были закрыты снаружи ставни. Между двух окон на тумбочке мерцал голубой (особенно голубой в темноте) экран. Перед экраном сидели на стульях, табуретках и просто на полу несколько человек – взрослые и дети и, не отрываясь, смотрели. Кто?то сказал шёпотом:
— Тихо, садись и сиди, сейчас будут показывать.
Я испугалась (мне было лет девять) и села на пол возле какой?то табуретки. А что будут показывать? Этого я не знала, а спросить постеснялась. Потом пришёл кто?то ещё из соседей, и ему сказали:
— Сейчас будут показывать демонстрацию.
Мы просидели в темноте безумно долго – может, час, а может и два. У меня заболели глаза, очень хотелось пойти домой, но я стеснялась. Наконец, так ничего и не дождавшись, хозяин телевизора выключил его и сказал, что он, видимо, перегрелся, потому и не показывает. Я пулей выскочила на улицу, за калитку и побежала домой. Была весна, светило солнце, цвели яблони, всё было прекрасно. Прибежав в свой двор, я сказала соседским детям:
— А я телевизор смотрела!
— Не бреши, — сказал взрослый пацан Витька Белич.
— Смотрела! Там такое посередине кругленькое, а потом такие квадратики, и там цифры разные и буквы. Понял?
Витька смотрел с завистью.
Только когда у нас появился свой телевизор, я узнала, что картинка, на которую я два часа прилежно пялилась, называется «сетка настройки».
А появился он в нашем доме году, наверное, в 60–м. Кажется, это был «Рекорд». Передачи шли тогда только по вечерам, и вот ближе к вечеру мы с сестрой расставляли в зале напротив телевизора стулья – четыре стула в два ряда, как в кинотеатре. Ближе к семи часам начинали подтягиваться соседи – каждый со своей табуреткой, получался действительно кинозал. Телевизор смотрели в полной темноте, почему?то все были уверены, что свет ему вреден. (На день же его обязательно закрывали вышитой салфеткой). Появлялся диктор, объявлял программу передач, после чего начиналось кино или концерт. Первым фильмом, который я увидела по нашему телевизору, был «Коммунист» с Евгением Урбанским. На протяжении своего детства я смотрела этот фильм много раз и всегда в одном и том же месте плакала. Это когда в кадре уходят, взявшись за руки, Урбанский и Софья Павлова, а голос за кадром говорит: «Это были моя мать и мой отец». Почему?то от этой фразы я заливалась слезами.
— Скажи, Светка, мы богатые? У нас даже стиральная машина есть!
Стирка белья в стиральной машине – это был спектакль для всего двора. Машина была круглая, с навинчивающимся сверху устройством из двух резиновых валиков для отжима белья. Папа выкатывал её во двор, ставил на асфальт перед нашей дверью и вёдрами заливал в неё воду, предварительно нагретую на газе в кухне. Потом он натирал на кухонной тёрке хозяйственное мыло и засыпал его в горячую воду. От машинки тянулся длинный шнур в комнату, к ближайшей розетке. Машинка страшно грохотала и подпрыгивала, кто?нибудь – бабушка или мы, дети, должны были при этом сидеть на лавочке под верандой и сторожить процесс. Когда белье прокручивалось, надевались те самые валики и сквозь них пропускались простыни, пододеяльники, наволочки и полотенца, белье выходило между валиков сильно сплюснутое, и было смешно. Грязную воду выпускали через шланг прямо в огород, а полоскали руками, в детской ванночке, поскольку её можно было подтащить прямо к колонке и лить воды сколько хочешь.
Первое время вокруг нашей стиральной машины собирались соседки и молча смотрели, как она трясётся и гудит. Сами они стирали руками в оцинкованных корытах. И, как считала наша бабушка, белье у них выходило даже чище и белее, чем у нас. Но время брало своё, вскоре стиральную машинку купила тётя Сара (на четверых детей попробуй настирай руками), потом тётя Вера… До последнего стирала руками, кажется, одна только наша Жаба.
Баня
По субботам ездили на трамвае в баню. Баня была одна на всю Дубинку – старое кирпичное здание в три этажа. На первом располагалось общее мужское отделение, на втором – общее женское, а на третьем – так называемые «номера», каждый из которых состоял из двух крошечных помещений – предбанника с деревянной лавкой и вешалкой для одежды и собственно помывочной, где торчала из стены длинная, изогнутая труба душа и был скользкий плиточный пол с решёткой для стока воды посередине. Потолки в «номерах», как и во всей бане, были высокие, по углам заплесневевшие от сырости, стены до половины выкрашены густо–голубой краской, внизу вечно облупленной. Но все это было неважно, главное – горячая вода, которой не было у нас дома. Жаль только, долго стоять под горячим душем нам не разрешалось,
