потому что ходили мы в номер вчетвером, а то и впятером, и надо было уложиться в определённое время, кажется, в час. Ровно через час в дверь начинала стучать банщица, и наша бабушка всегда отзывалась громко: «Одеваемся!», хотя все ещё были мокрые и только начинали выходить из моечной.
Бывало, что билетов в «номер» не хватало на всех желающих, тогда шли в общее отделение. Там можно было находиться сколько хочешь, там стоял густой пар, висели на потолке крупные капли воды, там очередь из голых тётенек, девочек и старух выстраивалась к крану, чтобы набрать в тазик горячей воды. Обмывшись из тазика, шли в другую очередь – к душу, и, если задерживались под ним, очередные начинали подгонять: «Хватит, хватит! Отходите!». Иногда в пару общего отделения появлялась фигура вызванного женщинами слесаря – хмурого дядьки, одетого в белый халат. Ни на кого не глядя, он проходил к крану или к душу, что?то там подкручивал и так же, не глядя, уходил. Потом подолгу сидели в большом прохладном предбаннике, медленно одевались, с трудом натягивая на влажные ноги узкие чистые чулки, которые никак не хотели натягиваться. Если дело было зимой, то надевать на себя приходилось очень много всего, ведь из бани надо было выходить на морозную улицу, идти два квартала до трамвая и там ещё ждать его неизвестно сколько. Простужались и болели часто.
Я любила болеть. Во–первых, не надо было утром вставать с постели, когда на улице ещё темно и так, в утренних сумерках, идти в школу. Можно было лежать в непривычной днём кровати, читать толстую книжку («Жизнь Дэвида Копперфильда, рассказанная им самим») или спать от высокой температуры. Бабушка приносила еду прямо в постель, но можно было и не есть, ссылаясь на больное горло, зато пить сколько угодно сладкого компота из вишен, специально поднятого по такому случаю из погреба и чуть подогретого.
Совсем другая жизнь была летом. Летом, в самую жару мы надевали самодельные ситцевые купальники, выходили в таком виде во двор, набирали в садовую лейку холодной воды из крана и по очереди поливали друг друга прямо на дворовом асфальте. Асфальт шипел, а мы визжали. Позже папа построил в огороде, рядом с гаражом, летний душ. Это была деревянная кабинка, на крышу которой водрузили сорокаведерную железную бочку. Сначала надо было натаскать в эту бочку воды. Папа приставлял к кабинке лестницу и стоял на ней, а мы подносили ему одно за другим ведра с водой. Когда вода нагревалась на солнце, можно было заходить внутрь кабинки и принимать душ, что мы и делали по десять раз на дню. К вечеру, когда возвращались с работы уставшие, разморённые жарой родители, выяснялось, что воды в душе осталось всего ничего, всю выплюхали. И надо было начинать все сначала.
С этим душем связана была одна смешная история. Как?то мама решила сделать своё виноградное вино. Винограду в тот год уродилось под нашими окнами много, и вина вышло две десятилитровые бутыли. Мама велела папе затащить их на крышу летнего душа и там оставить, чтобы вино побродило как следует на солнышке. И вот стоят там эти бутыли сколько?то дней, и вдруг мама начинает замечать, что вина в них вроде как убавляется – а видно?то хорошо. Одновременно мама замечает, что папа стал подозрительно долго мыться по вечерам в душе. А к нам в дом ходил тогда Неллин будущий муж Серёжа, на тот момент её однокурсник по юридическому факультету и как бы уже жених. И вот однажды мама услышала, как папа говорит этому Серёже:
— Ну что, зятёк, пойдём в душе скупнемся?
«С чего это они вместе в душе купаются?» – удивилась мама и решила за ними проследить. Буквально через пять минут открывает она дверь деревянной кабинки и что же видит? С потолка спущена тонкая пластмассовая трубочка, по ней стекает жидкость темно–красного цвета, а папа с Серёжей подставили кружки и ждут, когда они наполнятся. Вообще?то эта трубочка предназначена была для выхода из бутыли лишнего воздуха, папа лишь удлинил её до нужного размера и протянул через щель в крыше вниз, внутрь душа.
Кончилось тем, что мама велела им немедленно спустить бутыли на землю, и, когда они послушно это сделали, взяла садовую тяпку и ка–а–ак грохнет по одной да по второй. Вино растеклось кровавой лужей и на глазах у всех быстро впиталось в землю.
— Ну мать, ты даёшь, — только и смог сказать папа. – Вино?то тут при чём?
Неделю потом с ней не разговаривал.
Новая квартира
Все те годы, что мы жили в бараке на 2–м проезде Айвазовского, мама продолжала стоять в очереди «на расширение» жилплощади. Отдельная (без соседей) квартира, хотя бы трёхкомнатная, была главной мечтой, а может, даже смыслом всей её жизни. Разговоры об этой будущей, грядущей квартире велись беспрестанно. Говорилось о планах парфюмерной фабрики построить новый большой дом для своих сотрудников, где маме обязательно должны будут дать квартиру, как же иначе, ведь она столько лет работает и, главное, у нас семья – «семь душ». Но дом все не строился; и тогда начинали говорить, что, может быть, фабком выхлопочет нашей маме квартиру у города, под гарантийное письмо. Вдруг узнавалось, что да, выхлопотали у города, да, под гарантийное письмо, и главное – трёхкомнатную, хорошую, в новостройке, но в последний момент решили дать её не нашей маме, а кому?то другому. Слезы, проклятье фабкому, походы к директрисе («Анна Ивановна, ну как же так, почему вы не вступились, вы же мне обещали, вы же знаете, в каких условиях моя семья…»), но все уже бесполезно, дело сделано. Зато маму передвинули в очереди, и теперь она первая. Первая! Это значит, что как только…
— Ага, — говорил папа, — тики шо, так сразу…
То вдруг начинали говорить во дворе, что наш барак назначен под снос, и всем дадут новые благоустроенные квартиры то ли в Черёмушках, то ли ещё дальше, на Гидрострое. И снова всеобщее возбуждение, планы, фантазии – как будем переезжать, да что возьмём с собой, да как там у нас будет ванна с туалетом… Потом является некто то ли из домоуправления, то ли из самого райисполкома и сообщает, что со сносом решено повременить. Как, почему?! Известное дело: прикинули, сколько народу в нашем «кубике», а это десять–пятнадцать одноэтажных бараков, да ещё целая улица старых частных домиков, где в каждом курятнике кто?нибудь да прописан, и сочли невыгодным нас сносить, слишком много квартир надо будет отдать. Так что живите пока.
И снова все надежды на родную парфюмерку. Время от времени там возникает какое?то шевеление и вроде бы начинают строить, и мама говорит, что теперь уж, если построят, то нам первым, а как же иначе, ведь столько лет…
Наконец дом – большой, девятиэтажный, кирпичный, со всеми удобствами – действительно начинают строить на противоположной от нас западной окраине города и строят лет, наверное, восемь, а то и все десять. И вот году уже в 1975–м стройка окончена, и дело доходит до главного – распределения квартир на фабкоме… О! Это была битва на Куликовом поле, это было сражение под… не знаю чем. В день решающего заседания мама пила валерьянку и держалась за сердце. Домой она пришла в каком?то странном состоянии, как будто сама не могла понять, радоваться ей или опять рыдать. Ордер (смотровой) ей дали, квартира, как и положено, четырёхкомнатная. Но не в том новом девятиэтажном доме, который построила фабрика, а в старой хрущёвской пятиэтажке где?то на Карасунах. Кинулись смотреть эту квартиру. Небо и земля. Дом старый, квартира на пятом этаже, комнаты смежные, разумеется, без ремонта и вообще…
— А вы сами куда съезжаете с этой квартиры? – спросила я, протискиваясь вслед за мамой в узкую прихожую.
Молодая женщина, хозяйка квартиры, не подозревая подвоха, честно призналась, что в новый дом на Тургенева.
— Дом парфюмерной фабрики? — уточнила я.
— Да, — подтвердила хозяйка, не скрывая радости.
— Мама, — сказала я, почуяв верный след. – Эта женщина работает у вас на фабрике?
Мама на всякий случай ещё раз внимательно на неё посмотрела и твёрдо сказала:
— Нет.
