Абсурдистан

— Что? — спросил я.

Она вынула khui изо рта.

— Он чудесный на вкус, — заметила она. — Ты очень чистый.

— Ну, меня не заботит вкус, — ответил я.

— Ложись на меня, — попросила Люба.

Я повиновался. Ее тело было холодным, и даже внутри ее влагалища вряд ли была комнатная температура, так как она обильно смазала его каким-то очень холодным гелем. У меня все время выскальзывал член, и это меня злило, так что я все яростнее на нее набрасывался. У нас была традиционная позиция, и сверху я едва различал контуры ее маленьких славянских грудей. Глаза Любы были закрыты, и она поводила бедрами слева направо в ритме, заданном «Хумунгусом». Однако меня этот ритм не устраивал.

— Или мы танцуем, или мы трахаемся, — заявил я.

Или танцуем, или трахаемся. Совсем в духе Любимого Папы. Я даже произнес эти слова с идиотским одесским гангстерским акцентом, который у него появлялся, когда ему хотелось быть учтивым.

— Прости, — сказала она и начала двигаться вверх-вниз, обхватив руками свои груди, чтобы придать им форму. Я послушно подержал оба твердых соска в своих больших зубах, сделанных в Америке, потом заглянул Любе в лицо. Она морщилась в такт нашим неторопливым движениям (мой вес невозможно выдержать), ее влажные глаза смотрели в потолок. Она стиснула мой зад — возможно, чтобы меня подбодрить. Казалось, ей хочется, чтобы я что-нибудь сказал. Чтобы сочувствовал ей. Но откуда же мне знать, что нужно сказать, когда твой khui — глубоко в молодой жене твоего отца.

Так что вместо этого я попытался быть нежным. Я взглянул на то место возле носа, где когда-то были рыжие подростковые веснушки. Их неудачно вывели, и были заметны следы оранжевых пятнышек. Я поцеловал эти пятнышки — последнее напоминание о ее детстве, вызвав у Любы натянутую улыбку, и осторожно дотронулся до рубца, оставшегося после того, как родственник ее обжег. На ощупь это напоминало теплый целлофан, и я испугался.

— Ай, щекотно! — воскликнула она. — Ты скоро кончишь?

— Прости, — прошептал я. Я был весь потный. В комнате было душно и стояла тропическая жара. Пахло нездоровым мужским телом, которое внезапно заставили работать.

— Все в порядке, — сказала Люба. — Это все гель…

— Нет, это я виноват, — возразил я. — Я принимаю все эти лекарства, так что трудно… Ох! Ах, подожди, Любочка! Уф!

Итак, все было кончено. Я вытащил из Любы влажный член и взглянул на него. Одно из яичек отсутствовало. Очевидно, оно поднялось и попало в мою брюшную полость.

— Черт возьми, Люба, — сказал я. — У меня пропало одно яичко. Черт, черт, черт.

— Я тебя не удовлетворила, — сказала Люба.

Я немного повозился, расстроенный тем, что несуществующий Бог отомстил мне так по-фрейдистски. Яичко нашлось. У меня тряслись руки. «Хумунгус Джи» все еще пел «Сегодня вечером я иду вразнос». Никогда в жизни хип-хоп не казался мне столь отвратительным. Плюс к этому было о чем еще подумать. Люба. Половой акт. Безжалостный путь природы.

— О, черт побери! — воскликнул я. — Мы же забыли о презервативе.

— Сегодня понедельник, — ответила Люба. — Я никогда не беременею в понедельник.

Она уютно устраивалась под оранжевым одеялом, удовлетворенно вздыхая и собираясь соснуть. Что она сказала? Никакой беременности по понедельникам. Чудесно. А почему это «Хумунгус Джи» все еще извергает свой рэп? Я подошел к стерео и стукнул его своей ручищей, но этот сукин сын продолжал петь.

— Я тебя не удовлетворила, — повторила Люба, выключая стерео пультом дистанционного управления. — Борис обычно издавал особый звук. Как будто он счастлив.

— Нет, это было очень славно, — возразил я. — Я кончил в тебя.

Я взглянул на фотографию своего отца, который с довольным видом торжественно открывал памятник, смахивавший на мобильник «Нокия», — три золотых зуба советской эпохи сверкали на солнце, черный завиток образовывал на лбу испанский вопросительный знак: о Чувствуя, что у меня мутится в голове, я снова опустился на кровать. Люба широко зевнула, и я снова ощутил запах бараньего языка, что сразу же напомнило мне обо всех русских, которых я знал: от моих покойных бабушек, возивших меня на прогулку по Английской набережной в детской коляске, до Тимофея, моего преданного слуги, который ждет меня сейчас в «лендровере» на том самом месте, где я когда-то ездил в коляске. Все мы за свою жизнь отведали бараньего языка. Как забавно!

— Тогда давай поспим, — предложила Люба. — Наша постель очень комфортабельная. Совсем как в «Марриотте» в Москве.

Наша кровать действительно была очень комфортабельной. Ее попка терлась о меня — точно так же делала Руанна, когда я не мог заснуть в беспокойные ночи. Казалось, Любе хочется, чтобы я обнял ее маленькое тело. От ее волос пахло чем-то искусственным. Я вообразил Любу женщиной, которой за тридцать, — волосы выкрашены хной, она сутулится, как многие наши преждевременно состарившиеся бабушки. Да будет ли она к тому времени жива?

— Надеюсь, мы много раз будем любить друг друга, папочка, — прошептала она.

Я попытался заснуть, но что я мог увидеть во сне? Разве что обычную восточноевропейскую чушь о человеке, который плывет вокруг света на непотопляемой бутылке «фанты» в поисках счастья. Но одна мысль все-таки осталась, и ее было не прогнать.

Это было не слишком умно, Миша.

Занавес сознания опустился вокруг меня, серый, в золотых блестках, как угасающий летний день в нашей несчастной Северной Венеции.

Не слишком умно, ты, пародия на человека, трахающая мачеху и ненавидящая отца.

Глава 12 ВСЕМУ ЕСТЬ ПРЕДЕЛ

Два часа спустя Любины слуги уснули, совсем как их хозяйка, — только за дверью ее спальни. Их уши были прижаты к двери, даже в своем вечернем оцепенении они прислушивались к тому, как скрипит наша кровать.

— Мерзавцы! — прошипел я, стоя над ними, спящими вповалку. — Вам нравится слушать, как трахается ваша хозяйка? Черт бы вас побрал! Итак, довольно. Всему есть предел, разве вы не знаете?

На Английской набережной Тимофей и мой шофер, Мамудов, сидели на капоте «лендровера», попивая водку, слушая по радио матч «Зенит» — «Спартак» и стискивая друг друга в пьяных объятиях.

— Хелло, джентльмены! — закричал я им по-английски. — Хотите кое-что услышать? Тогда я вам скажу! Всему есть предел!

И я пошел по набережной, как надменная трансвеститская сука, размахивая руками и покачивая бедрами. Я прошел мимо Медного всадника — статуи кудрявого Петра Великого, взбирающегося на крутую скалу, мчащегося галопом на север, покидая разрушенный город, который он основал на финских берегах, и оставляя тем из нас, у кого нет визы Евросоюза, только кончик хвоста своей толстой бронзовой кобылы.

— Всему есть предел! — заорал я свадьбе, позировавшей у подножия памятника Петру. Это были двадцатилетние ребята с тощими задами, которые не могли осознать ужас и пустоту своей дальнейшей жизни.

— Ура, незнакомец! — закричали мне в ответ, подняв вверх бутылки с водкой, новобрачные — такие же пьяные, как все гости и родня.

Одна из их бабушек караулила свадебную машину — помятую «Ладу» с голубыми и белыми