После уроков мы вышли из школы вдвоем с Леной. Получилось так, что я замешкался, укладывая свои причиндалы в папку, а Лена, направляясь к выходу, пропустила вперед своих подруг и, остановившись напротив меня, громко заметила, не без ехидства:
— Тебя не узнать, Петров. Ты и в физике, оказывается, соображаешь. Надо же, был такой тихоня…
Я собирался уже ответить какой-нибудь колкостью, но, подняв глаза и увидев, что Лена смотрит на меня вполне доброжелательно, только улыбнулся ей опять.
— Спасибо тебе за помощь.
Лена сделала удивленное лицо.
— Какую помощь?
— Моральную. Они все, — я кnbsp;ивнул в сторону коридора, — были бы рады, если б я схлопотал пару, а ты нет.
Она на секунду задумалась. Пожав плечами, сказала недовольно:
— Что ты выдумываешь, наговариваешь на людей. С какой стати им желать тебе плохого.
— Ну, может, не были бы рады, но и не огорчились бы, точно.
— А, я? — Лена усмехнулась. — По-твоему огорчилась бы?
— Не знаю, — ответил я, разводя руками.
Ничего не сказав, Лена вышла из класса. В коридоре я нагнал ее и пристроился рядом. Молча, мы спустились вниз по лестнице, прошли еще коридором и вышли на улицу. Теперь, отмалчиваясь, я мог выглядеть только полным недоумком. Идти нам было, в принципе, в одном направлении, но тащиться рядом с девушкой и молчать, пень-пнем…
Я лихорадочно соображал: в кино, что ли ее пригласить или мороженным угостить? Забыл, совсем забыл, как поступают в таких случаях! Вариант с кино казался слишком банальным, а мороженного по пути не предвиделось.
Погода была, как на заказ — ни ветерка, ни облачка в небе — гуляй-не хочу. Кто-то из жильцов дома, мимо которого мы проходили в этот момент, распахнул окно, явив миру помятое, нетрезвое лицо. Вместе с клубами табачного дыма на улицу вырвались звуки заезженной пластинки.
— Джамайка! Джамайка! — звучал заграничный детский голос.
Мне пришла на ум старая-престарая шутка.
— Самый честный человек на свете — это Робертино Лоретти, — сказал я, указывая глазами на «музыкальное» окно. — Все время спрашивает: чья майка, чья майка.
Лене шутка была, разумеется, знакома. Она только обронила небрежно:
— Этот Робертино был в моде, когда мы в первом классе учились.
— А сейчас? — Я рад был разговору на любую тему. — Все только Битлов слушают?
— Тебе не нравятся Битлы? — спросила Лена.
— Вообще-то наших предпочитаю, — ответил я осторожно, поскольку ничего не знал о ее музыкальных пристрастиях.
— Например?
— Чье это? — сразу же заинтересовалась Лена.
Я даже не удивился ее «невежеству» — вспомнил, что Высоцкий написал свою «Лирическую», где-то в середине 70-тых.
— Высоцкого. Владимира Семеновича.
— Никогда ее не слышала, — недоверчиво сказала Лена. — Ты знаешь всю песню?
Мне приятно было познакомить ее с этим шедевром Владимира Семеновича. Вполголоса, что бы не привлекать внимания прохожих, я пропел песню, которую знал наизусть и, хотя мое исполнение не шло ни в какое сравнение с авторским, у Лены даже заблестели глаза.
— Валерка! У тебя есть эта запись? — спросила она, не скрывая своего восхищения. Не исполнением, конечно, текстом.
— Нет, но постараюсь для тебя достать.
— Жаль. Постарайся, хорошо? Я сама тоже поспрашиваю знакомых.
Я растерялся, не зная, что и сказать. Мало того, что пообещал девушке найти несуществующую еще запись, но и ее толкнул на поиски «того, не знаю чего». Вспомнился рассказ Рэя Брэдбери, герой которого, находясь в прошлом, нечаянно раздавил бабочку, чем фатально нарушил ход истории.
— Вряд ли ты здесь найдешь эту запись, — на ходу стал выкручиваться я. — Мне один знакомый давал послушать — привез из Москвы. Сказал, что это — самая свежая песня Высоцкого. Он ее только один раз пел в Париже.
— В Париже? А, правда, что его жена — Марина Влади?
— Правда, — ответил я, радуясь перемене темы.
Дальше ей было идти в одну сторону, а мне в другую. Пришлось прощаться.
6
Я лежал, как мертвец в гробу, не ощущая своего, измученного болезнью тела. Сколько это продолжалось? Должно быть не долго. Мне же показалось — вечность.
«Все. Это костлявая пришла за тобой», — появилась вдруг жуткая мысль, но сознание не захотело мириться с ней. Мозг отчаянно заработал, посылая в кровь порции адреналина.
Тело мое начало оживать, обретая утраченные чувства, и вместе с ними вернулась боль. Должно быть, отныне жизнь и боль становились для меня неразрывными понятиями. Не зря же сочинил кто-то полугрустную-полушутливую фразу: «Если вам за сорок, вы проснулись утром и у вас ничего не болит, значит, вы уже умерли».
Я медленно поднял руку и отер со лба холодный пот. Возвращение из прошлого делалось с каждым разом все более мучительным. Но прекращения своих странных видений я не желал, цепляясь за них, как за единственную оставшуюся в жизни радость. Даже если они всего лишь галлюцинации, в них больше реального, жизненного, нежели в моем теперешним состоянии — подобии медленно издыхающей на берегу рыбе. Прокручивая мысленно картины прошлого, я поражался их четкости, достоверности в малейших деталях, вплоть до едва уловимых оттенков запахов. Могло ли все это быть только плодом больного воображения? Нет, эту версию я не мог принять, хотя другой у меня, и не было. Так или иначе, но больше всего мне хотелось снова оказаться там. И уже никогда сюда не возвращаться…
Вначале я не обратил внимания на то, что во время очередного обхода, пришел другой, незнакомый врач. Только когда он уже собирался уходить, поинтересовался:
— А где Анатолий Николаевич?
— Он на больничном. Пока я буду его замещать.
И добавил, как бы извиняясь:
— Врачи тоже болеют.
Не знаю почему, но мне показалось это странным, каким-то непонятным образом связанным с моими видениями. Какая тут могла быть связь? Никакой. Однако где-то на уровне подсознания я чувствовал, что она есть и, более того, именно в ней содержится разгадка всех необъяснимых явлений.
