разговариваем, не испытываем потребности говорить. Нам хватает вибраций тел друг друга – моего теплого и его ледяного, – и мы позволяем этой клетушке удерживать нас чуть дольше, словно мы маленькие заблудившиеся дети. Такие мы и есть.
– Пошли отсюда, – наконец говорю я, встаю и закрываю крышку кабинетного рояля, остававшуюся открытой все эти месяцы, проведенные мамой в тюрьме, когда она не могла должным образом ухаживать за роялем. И как только я это делаю, на пол сыплются какие-то бумаги, ранее прижатые крышкой к передней панели. Я наклоняюсь, чтобы осторожно собрать их, все до единой. Наверное, это ноты, над которыми работала мама перед тем, как разверзся ад. Она не относилась к аккуратным и педантичным людям, но это составляло часть ее обаяния. Во всяком случае, я так думала.
– Что это? – спрашивает Штерн, заглядывая мне через плечо.
– Ноты, наверное, – рассеянно отвечаю я, сдувая пылинки с каждой поднятой бумажки. – Рекомендательные письма… одно адресовано приемной комиссии Джульярда… – Я всматриваюсь в текст. – Тут о тебе, Штерн. – Я сажусь рядом с ним, продолжаю читать, озвучивая самые интересные места. – Мама написала его непосредственно перед конкурсом, перед… всем. Насчет какой-то Мариэтты Джонс, которая… которая что-то тебе сделала? – Я читаю дальше. – Неправомерное поведение, – цитирую я, разбирая мамин почерк. Встречаюсь взглядом со Штерном. Он всасывает между зубами нижнюю губу, пытаясь вспомнить стертое из его разума смертью.
– Что там еще написано? Просто прочитай мне.
– Хорошо… некоторые места трудно разобрать из-за плохого почерка и зачеркиваний, но… – и я продолжаю, всматриваясь в страницу, – …сделаю все, что смогу. – Театрально откашливаюсь и начинаю читать: – «Всем, кого это касается… я должна сообщить о случае неправомерного поведения, касающегося двух участников текущего конкурса на получение стипендии, – Мариэтты Джонс и моего ученика Лукаса Штерна. Узнав, что Лукас будет исполнять музыкальное произведение, выбранное ею, Мариэтта прямо подошла к моему ученику на автомобильной стоянке после репетиции 15 июля и сказала ему, что «сделает все возможное, чтобы не дать ему исполнить это произведение». По моему убеждению, это серьезная угроза, указывающая на намерения причинить физический ущерб. В свете этой информации я считаю, что Мариэтту Джонс необходимо снять с конкурса на основании пункта 12А правил проведения конкурса, где указано на абсолютную недопустимость подобных угроз, которые могут привести к физическому насилию в отношении кого-либо из участников. Пожалуйста, свяжитесь со мной, если потребуются ответы на дальнейшие вопросы. Мириам Тайт».
Штерн и я переглянулись, оба остолбенели. Мои руки тряслись так сильно, что я едва не разорвала этот волшебный листок бумаги на два.
– Мариэтта Джонс?
Штерн пожимает плечами, пытается вспомнить, пытается еще сильнее.
– Мариэтта Джонс… – повторяет он неуверенно. – Мариэтта Джонс, Мариэтта Джонс, Мариэтта Джонс…
И тут, внезапно в голове щелкает.
– Рыбья харя! – восклицаю я.
– Рыбья харя? – Штерн как-то странно смотрит на меня.
– Девушка, которая мутила воду перед конкурсом! Как же я не подумала о ней раньше! Ты мне о ней говорил, много раз. Я просто… я не знала ее настоящего имени. Потому что ты называл ее исключительно Рыбья харя.
Он смеется, смотрит на свои руки.
– Рыбья харя. Это довольно забавно. И что она мне сделала?
– Она, вероятно, ожидала, что ты в последний момент сменишь произведение. Потому что она старше и все такое. Ты не сменил, она стала тебе угрожать, поэтому мама и написала это письмо. Да… совсем про нее забыла.
Штерн смотрит на меня, в глазах печаль.
– Джульярд… я хотел туда попасть, очень, да?
– С пяти лет. Ты только об этом и говорил.
– Вау. – Он обхватывает себя руками, его трясет. – Это, конечно, неприятно, если кто-то еще исполняет твое произведение… Может, поэтому Мариэтта так поступила. Хотела, чтобы я не мешался под ногами.
– Возможно. Но тогда она совершенно ку-ку. Это же просто безумие… в том году ты даже не конкурировал за стипендию, потому что мог поступать в Джульярд только годом позже.
– Тогда почему я…
– Ты сказал, что хочешь сыграть лучше всех, чтобы они тебя заметили и более благосклонно отнеслись годом позже. И ты бы сыграл, – с жаром добавляю я. – Этого она и боялась. Все знали, что ты гений и, пусть на год младше, выиграешь у всех, потому что этого достоин. Я хочу сказать, ты репетировал, как маньяк. Я слышала. Каждый день по много часов. – У меня перехватывает дыхание. Я смотрю на Штерна, ушедшего в себя. Мне хочется – отчаянно, – чтобы он вспомнил или, по крайней мере, перестал за-бывать.
– Раз письмо здесь, – спрашивает он, – значит, твоя мама так и не отправила его?
– Не знаю. Это, очевидно, черновик, а поскольку она написала его перед тем, как все началось, у нее, возможно, не было шанса перепечатать его и, соответственно, отправить… – Мне не хватает воздуха, в груди все горит. – Может, она хотела отправить письмо, но потом Мариэтта узнала об этом… и помешала.
Я сажусь на скамью, охватываю себя руками. Пальцы холодные, как лед.
– Мариэтта каким-то образом выяснила, что мама собирается отправить такое письмо… я хочу сказать, что мама вполне могла позвонить Мариэтте или ее родителям, чтобы попытаться исправить ситуацию без привлечения третьих лиц. Это логично… Мариэтта все подстроила так, чтобы возложить вину на маму. Она отражала прямую угрозу всей своей карьере – или, по крайней мере, воспринимала ситуацию таким образом.
– Но подожди… ты действительно думаешь, что эта девушка могла убить меня и подставить маму, чтобы выиграть какой-то конкурс, который я в том году все равно выиграть не мог? – Штерн качает головой, иссиня-черная кудряшка падает на лоб. – Это… это безумие.
– Да… конкурс и ее репутация. И, Штерн… некоторые из этих деток действительно безумные. Ты сам рассказывал мне безумные истории о людях, когда они в стрессовой ситуации и их снедает честолюбие. Дети, которые намечают себе карьеру в искусстве, именно такие… во всяком случае, некоторые. Когда речь идет о наградах,
– Да, Лив… не сказал бы. – Голос у него мягкий и осипший. Стоит мне услышать этот голос, и я чувствую себя, как дома. – Итак… что же нам делать? – спрашивает он, потом смотрит на меня, и я вижу на мгновение, словно нам по пять лет и впереди много-много времени.
Я тщательно складываю листок.
– Мы ее найдем. – Голова болит, сердце стучит. – Сегодня. Сейчас.
И тут, глядя в лицо моему лучшему другу – на его мерцающий образ в этой пропахшей прошлым комнате, заполненной прежней жизнью мамы, нашими прежними жизнями, я на мгновение останавливаю время. Я разворачиваю его назад. Разворачиваю так далеко, чтобы у него вновь забилось сердце, кожа стала теплой и никто не находил причины стукнуть его по голове и сбросить в воду, чтобы там он и умер.
Да как кто-то думает, что есть что-то важнее жизни?
Эта мысль заставляет меня повернуться к нему, непроизвольно, и наклониться, и пробить это странное поле времени, и жизни, и смерти, и потянуться лицом к его лицу.
– Лив. Нет! – кричит он, словно старается меня остановить, словно ему больно. Я подаюсь назад, и наши взгляды встречаются на долю мгновения, и прежде, чем я успеваю пробормотать: «
И я догадываюсь, что это моя вина.
