Я побежал домой, крепко сжимая бутылку и проклиная Полли на чем свет стоит, а вечером пошел с Эдвиной на молитвенное собрание, чтобы очиститься от скверны. Но когда настало воскресенье, я оказался у каменоломни над Гарндирусом. Полли лежала в укромном местечке, и из-под ее задравшейся юбки виднелись красные подвязки.
— Добрый вечер, — сказала она и села. — Смотри-ка, он уже здесь, а говорил — не придет. Ну, пошли!
Она вскочила, взбрыкнув ногами.
— Пошли подальше, Йестин, здесь для таких, как я, слишком людно.
— Иди вперед, — сказал я, весь трепеща.
Она быстро зашагала вверх по вагонеточной колее, подрагивая бедрами и улыбаясь через плечо.
С чего это вдруг шелест платья звучит для мужчины прекрасной музыкой, а голова его кружится при виде полоски нижней юбки? Я шел за ней, глядя на высокие ботинки, на юбку, на талию, плечи, на которых подпрыгивали черные косы, и в лицо мне плыл аромат ее тела. И без духов у каждой женщины есть свой аромат. Мать пахнет лавандой от тех мешочков, которые она кладет в ящик с фартуками; Морфид пахнет тимьяном, который она собирает для приправы к жаркому; Эдвина пахнет баранчиками, которые она втыкает себе в волосы. В тот день от Полли шел запах вереска, запах необузданной вольности — словно она спала на куче вереска, искупалась в горном ручье и приколола дикие травы к юбке. Просвеченная солнцем тропинка была пустынна. Над нами дыбилась гора, заросшая дроком, который колыхался на ветру, а внизу, у подножия Пен-а-Фал, тонула в золотой дымке долина Аска. Мы поднимались все выше и выше, пока не дошли до расселины в скале. Полли схватила меня за руку, втащила туда и, широко раскинув юбку, легла в высокую траву. Она лежала, закрыв глаза, чего-то ожидая.
— Иди сюда, — сказала она, похлопывая рукой по земле и не открывая глаз. Я сел, скрестив ноги, не зная, что делать дальше.
— Ну что ж, — проговорила она наконец. — Если кто-нибудь не начнет сейчас делать что-нибудь нехорошее, то я пойду поищу кого-нибудь похрабрее.
Но я все равно не двигался.
— О Йестин, — прошептала она и, перекатившись поближе, потянулась ко мне, подставляя губы для поцелуя.
Вот тут-то и началось. Сначала полилась вода, потом свалилось ведро; мы захлебнулись в обрушившемся на нас ливне и промокли с головы до ног. Задыхаясь от бешенства, я вскочил на ноги. Над нами среди камней лежал Мо Дженкинс и скалил зубы.
— Эй, держи! — крикнул он и швырнул вниз другое ведро, сбившее меня с ног. Полли пустилась наутек, ругаясь так, что небу жарко стало.
— А сейчас и я к вам пожалую, — крикнул Мо, прыгая с камня на камень, как олень. — Ты что ж это, отбиваешь у меня девушку, Йестин? Вот я сейчас набью тебе морду, а Полли пущу домой без штанов.
Ох и дал же я тягу вниз по тропинке — ведь Мо теперь был куда выше и сильнее меня. Потом я узнал, что он таки прибил штаны Полли к столбу с вывеской «Барабан и обезьяна».
— Полли без штанов? — прошептала Эдвина.
— Ага, — пренебрежительно бросила Морфид. — Прибили ее штаны к вывеске «Барабан и обезьяна», а внизу подписали мелом: «Йестин Мортимер». Пришлось мне брать лестницу и лезть стирать.
Я весь пылал — того и гляди, запахнет гарью: а я-то думал, что никто не знает.
— Какой стыд! — проговорила Эдвина. — Что, если отец услышит?
— И услышит, если кое-кто хоть словом обмолвится о том, что здесь сегодня говорили, — сказала Морфид. — Пошевеливайся, Йестин, сколько можно копаться? Да не забудь потом вызваться мыть посуду.
Я еще не кончил накрывать на стол, когда вошли мать с отцом, Джетро и Томос Трахерн.
— Как, стол еще не накрыт? — спросила мать, подняв брови. — Мясо не нарезано, масло не поставлено? Можно подумать, что мы задолжали в лавке, а к нам еще гость пришел поговорить о Ньюпорте.
Великаном был этот Томос Трахерн, с черной бородой и щеками, серыми от въевшейся за долгие годы угольной пыли. Рядом с ним отец казался карликом, и весь город трепетал перед неистовством его веры. Коленопреклоненный, он без устали славил Господа, но когда поднимался на ноги, во всей округе не было человека страшнее, и его проклятия громом разносились по долинам, обрушиваясь на распутниц, хулиганов и заводчиков. Ему, как и древним христианским мученикам, пришлось пострадать за веру: он писал религиозные памфлеты, и однажды Уилл Бланавон раскроил ему голову бутылкой и вышвырнул его из трактира в Овечьем ряду, а его памфлеты — вслед за ним.
— Садись, Томос, — сказала мать, и он расправил фалды сюртука и опустился огромным лоснящимся задом в наше лучшее кресло. Усевшись, он обвел комнату поверх очков маленькими черными глазками.
— Где Эдвина?
— Я здесь, сэр, — отозвалась она и шагнула из угла на середину комнаты.
— Счастлива ли ты, служа Господу Богу, дитя?
— Воистину счастлива, сэр.
— Да будет благо тебе. Книга Судей, глава восемнадцатая, стих второй. Ну-ка прочти!
И, скосив глаза, он начал набивать трубку.
— «В те дни не было царя…» — начала Эдвина.
— Что? Что такое? — Он уставился на нее, поглаживая живот большими тяжелыми руками. — Подумай, дитя, подумай хорошенько! «И послали сыны Дановы от племени своего…»
— «…пять человек, — нараспев подхватила Эдвина, — мужей сильных, из Цоры и Естаола, чтоб осмотреть землю и узнать ее, и сказали им: пойдите, узнайте землю. Они пришли на гору Ефремову к дому Михи и ночевали там».
— Надо же! — вырвалось у Морфид.
— Аминь, — загремел Томос. — Превосходно, превосходно!
Он вытащил маленькую черную книжечку и вписал туда ее имя.
— А уж эту парочку лучше не спрашивай — только все испортишь, — сказала мать. — Одна язычница, да и другой, кажется, идет по той же дорожке.
Она посмотрела на меня, и сердце у меня замерло.
— Поужинаешь с нами, Томос?
— Я уже поужинал у миссис Эванс, да будет над ней благословение Божие.
— Так поужинаешь вторично, — сказал отец, все еще стоявший у двери. — Мы всегда тебе рады, Томос. У нас тут есть добрые куски жареной свинины и говядины — надо с ними расправиться.
Но Томос жестом остановил его и покачал головой.
— Умеренность, умеренность, Хайвел. Ты знаешь, что мне чуждо чревоугодие. Это один из смертных грехов, говорит Священное Писание.
А у самого брюхо шесть ужинов вместит!
— Пожалуйста, останьтесь, — прошептала Эдвина из своего угла.
— Ну, раз ты просишь, дитя мое, то я останусь, — с готовностью сказал Томос. — Поставьте на стол еще один прибор, миссис Мортимер, и я воздам должное вашей стряпне, хотя бы для того, чтобы порадовать детей.
Тут его маленькие глазки остановились на мне — я в это время пристраивался к столу, вооружившись ножом и вилкой.
— А! Йестин!
Он поднял меня, как котенка, и посадил к себе на колено. Я услышал, как Морфид хихикнула, и страшно разозлился — нет ничего неприличнее, как одному мужчине сидеть на коленях у другого.
— Только один вопрос, — если ответишь правильно, запишу тебя тоже на поездку в Ньюпорт. «Несите ноши ближних своих…»
— «…и тем исполните завет Христов», — ответил я и соскользнул с его колен.
