— Умней будешь, — сказал я. — Это тебе город. И чего я связался с таким разиней?
— Пошли, пошли. Такое увидишь, что тебе и во сне не снилось. Я тут знаю двух женщин на Портовой улице; они с мальчишек берут полцены, а мы договоримся с ними за три пенса.
— Нет уж, — ответил я. — У меня в кармане два шиллинга, и я хочу увезти отсюда на память что- нибудь получше дурной болезни.
— Восемь шиллингов шесть пенсов! — проревел голос из середины толпы, и я стал проталкиваться вперед, чтобы посмотреть, что там продают.
— Слишком близко не подходи, а то сам попадешься им в лапы, — посоветовал Мо. — А я побегу за той мерзавкой — надо же с нее получить что-нибудь за мой пенни. Ну, она у меня узнает.
— Девять шиллингов, — раздался другой голос.
Помещика всегда узнаешь по покрою платья. Этот был высокий и худой, в узких штанах из телячьей кожи, застегнутых на пуговицы ниже колен, и в гетрах; поднося к тонкому красивому носу табак, он изящно оттопыривал пальцы.
— Десять шиллингов!
А этот был дюжий красномордый детина, весь налитый пивом; судя по брюху — фермер; в ухмылке обнажились желтые от табака зубы.
— Одиннадцать, — сказал помещик.
— Э, — сказал фермер, — на этот раз ты не на ту, брат, лошадку, поставил, все равно я больше тебя дам — мы, ланкаширцы, так просто не уступаем. Пятнадцать шиллингов, и давай мальчишку сюда, приятель!
— Пятнадцать шиллингов за такого парня — где же это видано? — надрывался тощий взлохмаченный аукционист. — Ни отца, ни матери, никто его назад не потребует, а на прокорм ему куска хлеба в день хватит. Ну, кто даст двадцать?
— Пятнадцать, — сказал ланкаширец, — и ни пенса больше.
Он с усмешкой посмотрел вслед помещику, который уходил, похлопывая себя хлыстом по гетрам.
— Дэви Льюис отходит к мистеру Уинстенли за пятнадцать шиллингов, — объявил аукционист и столкнул мальчика с помоста. Тот был одет в лохмотья, как портовые сорванцы. Опустив голову, он встал перед брюхом фермера; свесившиеся волосы закрывали ему лицо.
— Ох уж эти ланкаширцы, — сказал аукционист. — Всегда добьются своего.
— А то как же! А пятнадцать шиллингов припишите к моему счету — я еще на сегодня не кончил.
На помост втолкнули девочку примерно моих лет. Глаза Борова загорелись. У нее было красивое гордое лицо; ее рваное платье, стянутое в талии, казалось ладным и опрятным. Темные волосы распущены по плечам, как у ирландок, ноги босы.
— Два фунта, — сказал Боров, — и давайте ее сюда.
Толпа загудела. Женщины с побелевшими лицами начали сердито проталкиваться назад. Девочка посмотрела на Дэви Льюиса, откинула назад волосы, сошла вниз и тоже встала рядом с фермером.
— С меня довольно, — заявил Боров. — Один для двора и одна для дома.
И он увел их, крепко держа за плечи.
Я смотрел на все это, и сердце у меня тоскливо сжималось. Бедняки продавали бедняков. Матери продавали в батраки сыновей, отцы — дочерей, а приюты продавали своих воспитанников десятками. За несколько минут я постарел душой. Выбравшись из толпы, я увидел Мо.
— Я таки поймал эту дрянь, — торжествующе заявил он. — Схватил ее под телегой, там, где быков дразнят, и забрался к ней под юбку, только она меня укусила.
И он показал мне палец. Я отвернулся.
— Чего это ты? — спросил он, нахмурившись.
Я кивнул в сторону помоста.
— Ах вот оно что! — Он толкнул меня в бок. — Это ты и в Абергавенни каждый июль можешь увидеть в городской ратуше, незачем в Ньюпорт ездить.
— Чего это ты сегодня скис? — спросил Мо.
— Заткнись, дурак!
— Пошли, посмотрим корабли.
Я брел по улице, засунув руки в карманы.
— Пойдем к женщинам на Портовую улицу.
Я злобно посмотрел на него.
— Пуританская твоя рожа, — рассвирепел Мо. — Кишка у тебя тонка, вот что: увидел, как работников нанимают, — и в слезы, а в штанах у тебя не найдется, на что щуку поймать.
— Мне еще рано иметь дело с женщинами, — сказал я.
— Рано? Сколько тебе, тринадцать? Ничего себе рано! Мой дед Бен с восьми лет этим занимался.
— Ну а сейчас ему восемьдесят — и что от него осталось?
— Тогда одолжи мне шесть пенсов.
— Если на баб, то не одолжу.
— Да нет, я хочу посмотреть корабли — не хватает шести пенсов.
— На корабли пускают за три пенса — вон объявление.
— Эх ты, скряга!
— Ну и пусть, все лучше, чем блудник. Убирайся от меня, пока я тебе не дал в зубы, осточертел ты мне.
— И пойду, — сказал Мо. — Возьму себе в товарищи настоящего мужчину и махнем с ним на Портовую улицу.
— Ну и катись, — проговорил я и поддал ногой камень.
Мрачный и злой, я ушел с ярмарки и направился к подъезду Вестгейта смотреть на снующих там разодетых щеголей. Я прислонился спиной к каменному фасаду, и меня вдруг охватило странное возбуждение, какое-то неизъяснимое предчувствие надвигающихся событий. Площадь передо мной была заполнена народом, над головами колыхался лес поднятых кулаков.
Раздался звук трубы, и из толпы понеслись выкрики по-уэльски. Послышался цокот копыт по булыжнику. Бурлящая масса вдруг раздалась. В образовавшийся проход вступил отряд из пятидесяти солдат во всем великолепии парадной формы и, чеканя шаг, направился с ружьями наперевес к подъезду Вестгейта. Вслед им неслись проклятия по-уэльски и по-английски, на них замахивались палками, но солдаты шагали вперед вслед за всадником, возглавлявшим отряд, и не обращали ни на кого внимания. Это был отряд бреконского гарнизона — нож, приставленный к горлу Мертера и Доулейса. Повинуясь команде офицера, они повернулись кругом и выстроились в четыре шеренги перед подъездом Вестгейта, лицом к бушующей толпе.
— Опять беспорядки в Мертере, — сказал человек, стоявший неподалеку от меня.
— На всякий случай принимают меры, — отозвался другой.
— Один раз сожгли долговой суд, сожгут опять — за Дига Пендерина.
— Кровь течет ручьями! Того и гляди то же будет и в Ньюпорте.
— Как бы не так! Это по милости таких людей, как Крошей, в Кифартфе не жизнь, а сущий ад, ну а в Ньюпорте мы им кишки выпустим.
— Пошел отсюда! — крикнул солдат и, схватив меня за плечо, с силой отшвырнул. Я не удержался на ногах и растянулся за линией солдат, прямо перед подъездом Вестгейта. Стиснув кулаки, я вскочил на ноги и увидел какого-то господина, сбегающего ко мне по ступеням легким, упругим шагом сильного человека. Он был одет во все черное, в суконных гетрах на пуговицах. Этот не был безмозглым франтом, несмотря на кружевные манжеты и воротник. Он стоял рядом со мной, пока я отряхивал пыль со своего выходного костюма, и улыбался дружеской, доброй улыбкой.
— Ты ушибся, паренек?
— Нет, — злобно буркнул я.
— Вот и хорошо. Ты, значит, смотрел на господ?
— Да, — ответил я, — а что, разве нельзя?
Он вздохнул.
