— А как тебя Беннет бросил? — шепнул я ей.
— Давай-давай болтай языком, пока можешь, — хмуро отозвалась она. — Вот домой приедем, я с тебя шкуру спущу.
— Перестаньте же, ради Бога, — взмолилась мать.
Оуэн шел к помосту, как на виселицу, а все захлопали, приветствуя прошлогоднего победителя. Но Грифф закрыл лицо руками.
— Если эта челюсть выпадет, он зальет кровью весь Ньюпорт, — сказал он. — Плохо придется ирландцам за их башмаки. Он уж ни одного не помилует.
Оуэну аккомпанировал арфист с бородой до пояса. Его толстые старые пальцы побежали по струнам, и все замерли — обрушься вокруг горы, никто бы не заметил. Оуэн собрался с силами и глубоко вздохнул. Три года подряд мы увозили теноровый кубок в Гарндирус. И потерять его теперь из-за какого-то ирландского башмака!
Оуэн и распорядитель долго перешептывались и кивали головами.
— Мистер Оуэн Хоуэллс не совсем здоров, — наконец объявил распорядитель. — Вместо «Прими нас, Господь!» он будет петь «Утешься, мой народ!».
Все громко захлопали — в Уэльсе любят Генделя. Арфист начал сначала, и полилась прекрасная музыка. Да и текст очень подходил к случаю, сказала Морфид.
Оуэн был мужественный человек. Из разбитых губ лились чистые звуки. Он благополучно кончил «Утешься, мой народ!» и приступил уже было к «Новому Иерусалиму», как вдруг началось столпотворение. Двери распахнулись, в зал ворвалась толпа и набросилась на солдат с палками в отместку за расправу в Мертере. Все повскакали с мест, кругом замелькали палки, и отец потащил нас вон из зала, не забыв по дороге прихватить басовый кубок, раз никто не отнял у него звание победителя. Оуэн вышиб из-под арфиста стул и схватил теноровый кубок, а Грифф подставил ногу бросившемуся за ним распорядителю. Мы помчались по коридору под крики женщин, а навстречу уже бежала спасательная партия из Гарндируса. За нами гналась половина старейшин города, и мы припустились на ярмарку, где была самая густая толпа.
Очень удачно прошел этот день в Ньюпорте: два кубка, и даже не пришлось за них петь. Гораздо более удачно, чем в злосчастном Мертере, где взбесившиеся шотландцы стреляли в толпу за то, что она сожгла долговые записи в лавке.
Слушайте! Выдры свистят на Аске. В небе висит июньская луна, и одна за другой надвигаются на нас арки мостов. Вот уже баржи вступают в тень горы, и до нас доносится отдаленное пение ирландцев, работающих в ночную смену. Барочники зашевелились, потягиваются, зевают. Женщины начинают переговариваться, уставшие дети принимаются плакать. Сматывают в круги веревки, чтобы перебросить их на берег, скрипят вороты, и во мгле показываются огни лланфойстского причала. Под угрюмыми взглядами ирландцев, обстрелявших нас утром, мы помогаем женщинам сойти на берег и усаживаем их в вагонетки, которые поднимут нас в Гарндирус.
Темень — хоть глаз выколи, но на канале горят огни: ночная смена ирландцев грузит известняк. Все они обнажены до пояса, хотя ночью свежо. Красивые груди у некоторых из этих ирландских девчонок, талии, как у Эдвины, и длинные черные волосы рассыпаны по плечам; а что до этого самого, Мо Дженкинс говорит — огонь, доброму уэльсцу не на что пожаловаться, но не дай Бог наградить кого из них ребеночком: начнет тогда какой-нибудь Падди гладить местных парней узловатой дубинкой, доискиваясь, кто отец. Немало шишек заработал от них Йоло Милк.
— Эй, — доносится до нас шепот. Хорошенькая ирландка лежит в сторонке в вереске и протягивает руку за подаянием, другой придерживая ребенка, сосущего ее грудь, это в рабочее-то время; плохо ей будет, если ее заметит десятник.
У подножия горы я увидел вагонетку из-под известняка, которая порожняком возвращалась наверх. Я вскочил в нее, лег на дно и стал смотреть, как звезды перешагивают через деревья. Лежишь в вагонетке, взбирающейся в гору, холодный вечер ясен и чист, и проникаешься красотой Божьего мира, заново представшей тебе в причудливых очертаниях деревьев, залитых лунным светом. Их листва источает сладкий аромат, и сквозь грохот вагонетки пробиваются соловьиные трели, и начинаешь сравнивать эту благодать с жизнью людей и со всеми их передрягами — у меня не выходила из головы Морфид. И больше всего передряг получается из-за этих младенцев, которые, если судить по рассказам Мо, появляются на свет не очень-то привлекательным способом. И даже когда они уже появились, надо с ними возиться, кормить, как та ирландка, что держала своего малыша одной рукой и протягивала за милостыней другую. Лучше лежать в вагонетке, думаю я, и смотреть, как в светлом июньском небе плывут звезды.
Глава седьмая
Следующей весной я вступил в общество взаимопомощи и стал интересоваться политикой — в том году у нас многие заинтересовались политикой, причин для этого хватало. В горах свирепствовала холера, начавшаяся, как говорили, в Доулейсе, потому что сточные воды загрязняли реку. Холера перекинулась в Мертер и затем прошлась по горам, унося сотни жизней. Она прихватила несколько человек и в нашем поселке; в долине Клидак валили деревья на гробы. Цены в заводских лавках росли с каждым месяцем, потому что, как объясняли хозяева, цена железа на иностранных рынках падала, хотя один Бог ведает, говорилось в памфлетах, какое отношение одно имеет к другому. Отцы и кормильцы больших семей теряли сознание у горнов и попадали под вагонетки; тайный союз призывал к стачкам, а рабочие говорили о вооруженном восстании. Да, все занимались политикой, все открыто поносили церковь и трон, и Беннет даже и не скрывал, на чьей он стороне, что вовсе не нравилось отцу.
— Было бы честнее, если б он сразу нам сказал, что занимается политикой, — заметил он как-то вечером.
— С какой стати ему кричать о своих делах по всему поселку? — отозвалась Морфид.
— Все-таки он нам-то мог бы сказать, — вмешалась мать. — И так кусок хлеба нелегко достается, не хватает только зятя из союза, да к тому же лондонского.
— Слишком вы цепляетесь за свое спокойствие, вот и стали трусами, — взорвалась Морфид, как всегда готовая затеять ссору. — Все равно спокойной жизни конец, и нам нужны такие люди, как Ричард и Фрост, чтобы вести нас.
— Все они смутьяны, — ответила мать, — что Уильямс, что Пантридж, что Фрост — все одним миром мазаны. С ними и на каторгу угодить не трудно.
— Мистер Фрост очень хороший человек, — сказал я.
— Молчи, Йестин, — прошептала Морфид.
Отец нахмурился.
— А ты что знаешь о Фросте?
— Только то, что я читал о нем в «Мерлине».
— Смотри мне! Не хватало еще одного анархиста в доме. — Он ткнул трубкой в сторону Морфид. — Так вот, слушай. Нашему поселку достался один из лучших хозяев в этих горах. Если бы я работал в Мертере, Доулейсе или Нантигло, мне бы понадобился союз. Но при мистере Хилле я знать не хочу никаких обществ взаимопомощи, союзов или хартий, которых мы все равно никогда не получим, потому что те, кто их придумал, алчны не меньше хозяев. Вот тебе мое последнее слово, а теперь ступай на свои собрания и факельные шествия, но только не воображай, что я вступлюсь за тебя, когда солдаты поволокут тебя и твоих дружков в Монмут.
— А о Джетро и Йестине ты подумал? Сам видишь, под властью англичан жизнь становится все хуже и хуже…
— Под властью уэльсцев она, может быть, была бы еще хуже, раз уж мы ходим по железу и углю. А что касается Джетро, то пусть он сам устраивает свою жизнь, как я устроил свою.
— Думать так — это эгоизм и трусость, — проговорила Морфид. — В этом доме нет настоящих мужчин, лучше мне отсюда уйти.
