заглянут в пещеры, вы все окажетесь в мышеловке. Второго выхода из них нет, как я слышала.
— Ну, авось не заглянут.
— А что ты скажешь остальным?
— Что на этот месяц я нанялся на ферму.
— К Ллевелину Джонсу в Ллангаток, не забудь. Если ты не сумеешь кого-нибудь назвать, то… ты ведь знаешь мать, а это хоть в той же стороне.
— Спаси тебя Бог, Морфид, — сказал я.
— Помоги мне Бог, — поправила она. — И мне, и всем нам в этой стране, которую он забыл. Ах, если бы мой Ричард был сейчас здесь!
— Теперь мы как-нибудь перебьемся, — сказала мать на другой день. — Ну, и все-таки это опять ферма. Ты старайся, Йестин. Как знать, может, мы наконец освободимся от железа. Да будет проклят день, когда мы с ним связались.
— Ты часто будешь нас навещать? — умоляюще спросила Мари.
— Как смогу вырваться.
— А раз в Ллангатоке, — сказал Джетро, — ты и вовсе можешь ездить туда на вагонетках.
— Ничего не выйдет, — ответил я, уклоняясь от опасного разговора. — Ведь Афрон Мэдок, того и гляди, станет дорожным десятником.
— У тебя ужин простынет, — добавила Морфид, толкая Джетро локтем.
— Да ну тебя, — огрызнулся он, тараща глаза. — Уезжай оттуда с последней ночной вагонеткой, Йестин, ночуй дома и как раз поспеешь обратно с первой утренней. И тогда не придется платить там за жилье.
— Постарайся, Йестин! — сказала Мари, прижимая руки к груди.
— Ну, ты сам подумай, — сказал я Джетро. — Или ты фермеров не знаешь? Уж если они берут пастуха-доильщика, так он должен все время быть при скотине.
— А как ты нашел это место? — спросила мать, наклонившись над шитьем.
— Через Шанко Метьюза, — быстро сказала Морфид.
Мать посмотрела на нее, нахмурившись, — какими старыми и слабыми казались ее глаза при свете лампы!
— Он что, сам ответить не может?
— Да, через Шанко Метьюза, — подтвердил я. — Когда его отстранили за участие в демонстрации, он работал у Ллевелина Джонса в Ллангатоке.
— Ах так! — сказала она, и я с облегчением вздохнул, когда она добавила: — А как отец тосковал по старым дням, по тем дням, когда мы жили на ферме. Господи Боже ты мой! Вы-то, дети, ничего об этой жизни не знаете. Спокойная она была, неторопливая, и ничего не случалось — только коров доили, да ели, да по воскресеньям три раза ходили в молельню. И заводчики не вытаскивали нас из постелей, чтобы убить или искалечить, — ни ревущих печей, ни драк, ни хартий, да и помещики были совсем не похожи на всех этих Бейли и Крошей. — Она улыбнулась, глядя на иглу. — Хорошая это была жизнь: если свадьба, так приглашают всю округу, а если кто палец прищемит калиткой, об этом все графство знает. И сколько в ней было красоты, пока не пришли заводчики и не положили ей конец. Ни лжи мы не знали, ни обмана, и в семье все любили и почитали друг друга. — И она посмотрела на меня.
— Как у нас в семье, — сказала Мари.
Если моя мать и знала, что почти все, кто отстранялся от работы или попадал в черный список, получали свои деньги в Лланганидре, она ни словом не обмолвилась об этом. В тот же вечер я простился с Мари и верхом на чартистской лошади поехал с Абрахэмом Томасом через горы к дикому кряжу Манид- Лланганидр. Около полуночи мы выбрались к вагонеточной колее возле Ллангатока — по ней в смутном лунном свете грохотали вагонетки: сверху известняк, а под ним — ружья, и в каждой шестой — порох и пули. По вагонеточной колее мы добрались до входа в пещеру, где стоял караульный. Он был высок и широк в плечах, и дым его глиняной трубки ровной струйкой поднимался в тихом воздухе.
— Мать честная! — сказал я, натягивая поводья.
Он прищурился на меня из-под шапки.
— Ах ты черт! — пробормотал он, а потом хлопнул себя по бедрам и заорал: — Мо! Иди-ка сюда! К нам присоединились Мортимеры!
— Потише! — цыкнул на него Абрахэм Томас.
— А пошел ты к черту, — огрызнулся Большой Райс. — Раз за дело взялись ребята с Гарндируса, нам весь бреконский гарнизон нипочем. — Он крепко пожал мне руку. — Что у тебя стряслось?
— Отстранен от работы за драку с дьяконом, — сказал я. — А вы с Мо почему здесь?
— Ловко! — крикнул Мо, подбегая. — Словно в прежние дни, а? Из нашего поселка здесь работают шестеро, Йестин: мы с отцом, Уилл Бланавон, Афель Хьюз и Хоуэллсы, а завтра явятся Идрис Формен и Йоло Милк, вот оно как!
— У вас что, стачка? Это же половина Гарндируса.
— Все из-за союза, — объяснил Большой Райс. — На кой черт сдался нам парламентский билль, разрешающий союзы, если заводчик отстраняет тебя от работы за то, что ты в него вступил? «Где тут смысл?» — спросил Идрис и занялся этим делом всерьез; и вот мы все работаем здесь на чартистов.
— Идите в пещеру и болтайте там сколько хотите, а тут нечего, — сказал Томас.
— Закройте свет, — крикнул Райс и отодвинул доску, заслонявшую вход. Я привязал лошадь и пошел за ним. Внутри была пещера, пробитая в известняке бурными потоками талой воды в те дни, когда мир сотню миллионов лет назад освобождался ото льда; жуткое место, где плясали нелепые тени, пугающе перекликалось эхо, где властвовала тьма, которую не мог рассеять неверный свет фонарей. Мы уходили все глубже в недра горы, минуя пещеру за пещерой, — там у столов сидели люди, укладывая пули в сумки, набивая пороховницы порохом. Еще глубже, иной раз сгибаясь в три погибели, — и вот мы в оружейной, где умелые мастера прилаживали дула пистолетов и ружей к деревянным ложам. Все глубже, в самое сердце Манид-Лланганидра, в геенну огненную. Здесь, обливаясь потом, трудились обнаженные по пояс кузнецы, и воздух содрогался от ударов их молотов. Здесь из раскаленного железа ковалась сталь. Здесь стояли аккуратные ряды наконечников для пик и копий, с помощью которых власть будет вырвана из рук аристократии и передана народу. Я видел, как входили и выходили вооруженные люди, выполняющие важные поручения. А наверху оружие грузилось в вагонетки и развозилось по всем долинам Гвента. Здесь работали люди из Риски и Понтипула, из Блэквуда и Доулейса, сказал Райс.
— Кузнецы из Ньюпорта, — добавил Абрахэм Томас. — Оружейники из Лондона, пороховщики из самого Ланкашира — и все до одного чартисты, готовые умереть ради победы шести пунктов.
— Где я буду работать? — спросил я.
— Пока на вагонетках, — ответил он. — Получать, как и все остальные, будешь плату плавильщика за вычетом кормовых. Дженкинс, устрой его.
— Идем, — сказал Большой Райс, — я покажу тебе свободную постель.
Прошло две недели, и каждую минуту я думал только о Мари, о том, как бы поскорее вернуться к ней. Весь день напролет я вместе с Оуэном и Гриффом Хоуэллсами работал в кузнице — в пещере, где была устроена вентиляция, — и на моем потном обнаженном по пояс теле наслаивались пласты сажи. Мы работали от зари и до зари. А ночью мы, как кроты, выползали в туманную долину, к ручьям, которые, весело журча, бежали к Ллангатоку. Мы мылись в них, сняв с себя все до нитки; пик Лланганидр четко вырисовывался в звездном небе, а среди зарослей ухали совы.
В одну такую ночь, когда весь кряж был залит холодным лунным светом, я спускался берегом ручья к Ллангатоку, и впереди, словно глаза, замигали в темноте огоньки деревни. Дорога, плотно утоптанная бесчисленными копытами, серой лентой змеилась в вереске. Надо мной слышались шаги чартистского караула, рядом со мной пел ручей. А передо мной пылал Нанти, то отбрасывая на тучи багряные пятна, полные жуткой красоты, то слепя пронзительной белизной, когда из печей вырывался чугун, и воздух после удушливого жара пещер был полон благодатной прохлады.
Я рвался к Мари, я должен был увидеть ее, услышать ее голос. И моя тоска по ней была так велика, что, забыв обо всем, я шел теперь к красному зареву, как на свет маяка. Караулы проходили вверху по краю
