Хемлок, или яды

яд, утверждая, что та не жилец на свете? Маркиза возразила, что просто намекала на слабое здоровье сестры и терзавшие ее недуги. Допрос продолжался в том же духе: Мари-Мадлен не помнила ни в каких обстоятельствах написала свою исповедь («разве что в горячке»), ни как задумала вместе с Сент-Круа погубить Дрё д’Обре, ни как разговаривала с ним о порошке, способном обеспечить крупное наследство.

После чего обескураженный Дени де Паллюо шепнул пару слов судебному исполнителю, тот вышел и через полминуты вернулся с продолговатой шкатулкой Сент-Круа. Мари-Мадлен побелела и похолодела, точно цикута.

— Вам знакома эта шкатулка, мадам?

— Она принадлежит не мне, и я не имею к ней никакого отношения.

— А как же эта квитанция на тридцать тысяч ливров, которые вы передали шевалье де Сент-Круа? Неужели вы не помните, как написали ее до или после смерти своих братьев?

— Не припоминаю.

Неожиданно Мари-Мадлен запуталась, утверждая, что Сент-Круа занял для нее эти деньги у одного из своих друзей, ну а потом она просто вернула ему долг.

— Известно ли вам, мадам, что свидетели видели, как вы заходили к аптекарю Глазеру?

— Я бывала у него раза три-четыре - советовалась по поводу своего здоровья.

— А почему в своих письмах вы просили совета у господина Пеннотье?

— Потому что у него есть хорошие друзья, которые могут уладить мои дела.

— А зачем вы прибавили, что готовы сделать все, что он вам порекомендует?

— Не знаю. Просто положение, в котором я оказалась, вынуждает просить доброго совета.

Решив упорно все отрицать, Мари-Мадлен совершила роковую ошибку: ей не хватило душевных сил, и между строк неожиданно проступили ее злодеяния. Murder will out... Маркиза впала в оцепенение сродни тому, что охватывало ее, когда она подсыпала яды. Мари-Мадлен совершала преступления во сне, но этот сон составлял самую суть ее жизни. Таким, как она, лучше бы вообще не рождаться на свет. Посланка Сатурна, явившаяся в сей мир под знаком боли - как своей, так и чужой, она была марионеткой, приносившей только несчастья.

Во время остановок деревья казались окруженными миндальным ореолом, а солнце подсовывало под двери желтые карты. Порою зеваки вытягивали к повозке шеи, и сквозь просвет между кожаными шторами шпионили чьи-то глаза - точно так же за нею шпионила в замочную скважину розовая зеница Крамбла. Мимолетные взгляды дышали ненавистью, восхищением, кровожадностью, похотью. Быстро разворачивая веер, маркиза пряталась от них за этим ненадежным заслоном.

Вечером 29 апреля колеса кареты затарахтели как-то иначе, словно земля стала тверже, суше и местами прогнулась. Около полуночи подъехали к воротам Консьержери [166]. Заплясали отблески фонарей, послышался хриплый стук железных засовов, ключей, щеколд, задвижек. Лошади попятились, затем двинулись вперед и снова слегка попятились, после чего с громовым раскатом закрылась огромная дверь и наконец раздался одновременный грохот двух решеток. Очумевшую от усталости Мари-Мадлен передали новым охранникам: безумно завидуя тем, что зашагали обратно, она пересекла гулкий двор с угловой канцелярией - темным подвалом, провонявшим мочой и трухлявым деревом. Сюда доносились приглушенные толстыми стенами вопли арестанта, умиравшего после пытки от столбняка. Формальности тянулись целую вечность: неповоротливое перо секретаря, немощный свет, вязкий, как смола, воздух. Маркизу повели по сводчатым проходам, звонким коридорам, закуткам с коварными порогами. Вдруг она вдохнула свежий ночной воздух - заскрипела на петлях дверь старой башни Монтгомери, и начался долгий подъем по высоким и крутым ступеням. В изнеможении Мари-Мадлен наконец добралась до последнего этажа высоченной башни с шиферным конусом - этой тюрьмы в тюрьме.

Застенок для именитых заключенных представлял собой большое округлое помещение с занозистым полом, довольно хорошо освещенное решетчатыми окнами с видом на шпили, башенки и крыши. У обитой зеленой саржей кровати располагался камин, а по центру камеры, отделенной деревянной перегородкой от клетушки охранников, помещался стол. Возле кровати, на ворохе соломы, спала приставленная к маркизе служанка. Крошечная дверь вела в башенку с глухими стенами, где помещался стульчак.

Надзиратели были здесь поспокойнее да повежливее, но к ним прикомандировали Барбье, чтобы он следил за маркизой и впредь. Служанка Дюбю оказалась толстой усатой брюнеткой - незлобивой дочерью палача и матерью внебрачного ребенка, которого она отдала на попечение крестной в Дране.

После кошмарного переезда из Льежа в Париж тюремная камера башни Монтгомери показалась чуть ли не безмятежной гаванью. Первые два дня Мари-Мадлен проспала, а затем, утолив жажду, решила вновь написать Пеннотье.

«От своего друга[167] я узнала, что вы намереваетесь помочь в моем деле, и я уверяю вас, что щедро отблагодарю за все оказанные услуги. Посему, милостивый государь, ежели вы и впрямь намерены это сделать, прошу вас не терять ни секунды и обсудить со всеми заинтересованными лицами, каким образом вы собираетесь уладить эти вопросы. Полагаю, вам пока не следует показываться на людях, но ваши друзья должны знать, где вы находитесь, ибо советник весьма настойчиво допрашивал меня о вас в Мезьере».

Мари-Мадлен горячо посоветовала ему заручиться молчанием Элизабет де Сент-Круа, или, как она ее величала, «бернардинской вдовы». Маркиза выбрала весьма ненадежную тактику, цель которой она могла бы объяснить разве что на смертном одре: скорее всего, у Мари-Мадлен просто помутился рассудок, раз она передавала эти письма Барбье, даже после того как были перехвачены письма, адресованные Терии. Поведение маркизы казалось со стороны совершенно ребяческим: однажды она вслух удивилась тому, что старый шевалье дю Ге, страдавший от колик после съеденного пирога, тем не менее выжил, а в другой раз пожелала развеять скуку игрой в пикет.

Письма, переданные Барбье судьям, усилили подозрения насчет Пеннотье, и общественное мнение тоже обратилось против него. Слишком стремительный взлет Пеннотье вызывал неприязнь у многих - как в народе, так и среди знати, но особую ненависть возбудило его назначение на должность сборщика церковных податей. О судьбе Пеннотье заключали пари: с одной стороны, расползались лживые слухи, а с другой, за него вступались влиятельнейшие друзья. Враждебность переросла в ярость, когда Мари Воссер, вдова Аннивеля де Сен-Лорана, обвинила Пеннотье в отравлении своего предшественника с целью получения этого весьма доходного места.

15 июня Пеннотье как раз писал одному из своих родственников, когда ворвалась полиция. Испуганный Пеннотье попытался съесть письмо, и после его окончательного оправдания данный поступок остался единственным подозрительным пунктом, который выдвинуло обвинение.

Пеннотье умело защищался, хоть это было непросто, учитывая, что его имя уже прочно ассоциировалась с маркизой де Бренвилье. В тот год весь город лихорадило: открыто заговорили о колдовстве, ядах и похищениях детей, убиваемых по приказу знатных дам. Эти слухи уже вызвали беспорядки, мятежи и насилие в некоторых густонаселенных кварталах. Смешалось в кучу все - чародейство, отравления, богатство Пеннотье... «Это вредно с военной точки зрения», - писала мадам де Севинье намекая на Голландию.

Доводы Пеннотье были безукоризненны. В ответ на распространяемые Мари Воссер клеветнические памфлеты он напечатал брошюру, где привел доказательства своей невиновности. Он столь блестяще опроверг факты, на которых пытались построить обвинение его враги, что тем пришлось укрываться за демагогическими разглагольствованиями, разрушавшими их собственную аргументацию. Пеннотье ловко выкрутился и после оправдания даже вернулся на свой высокий пост, но полностью отмыться так и не сумел: давнее знакомство с Сент-Круа давало повод для издевок и сатирических песенок, народ ворчал, что Пеннотье просто откупился от судей, ну а знать высмеивала его непомерное хлебосольство.