Хемлок, или яды

ежесекундным ожиданием, Терия пробыл в Маастрихте трое суток, после чего вернулся в Льеж, когда в отчаянии увидел конвой, отправлявшийся в Рокруа. Попытка подкупа могла обойтись слишком дорого, а преданность Мари-Мадлен - даже привести на дыбу. Но Терия об этом не думал: сыграв в трагедии отравительницы свою скромную роль, он вернулся к скрипкам, гобоям и неунывающим фаготам. С тех пор мастер так и остался наедине с музыкой, тайной колодой таро и воспоминаниями о женщине, которую в душе называл не иначе, как Пердитой, или «Пропащей». После этого Терия сильно сдал.

***

Однажды в Стокгольме Хемлок посещает квартиру, где умер Стриндберг. Дом №85 по улице Дроттнинггаттан, под названием «Синяя башня» - буржуазное здание с полихромными витражами, окрашивающими мраморные ступени разноцветной кровью. Больной раком желудка Стриндберг прожил там всего четыре года после разрыва с Гарриет. В этой невыразимо грустной квартире с прямым фортепьяно, серийной мебелью, линолеумом и выцветшими бумагами ощущается запах тления. Ничего чувственного - ничего ценного.

— Интересно, как бы он поступил с нашей историей? Какую бы концовку для нее придумал? Этот сюжет ему подходит, не правда ли?.. Двусмысленность, двойственность и при этом - безысходность... Весьма неплохо...

— Все так, но он бы не стал оправлять в золото цепи - печальные и нежные цветы преданности, эту съеденную нами соль.

— Не знаю... Мы ничего не знаем... Никто не знает...

***

Тысяча пистолей обеспечили им веселье на много дней вперед. Все они играли в кости, и Мари- Мадлен наконец поняла, откуда взялись деньги. Порою она видела тюремщиков мельком при свечах: черно-желтые руки, арки из пальцев, упиравшихся в натертый до блеска деревянный стол, куда вслед за костями падали тени. Мари-Мадлен замечала кукольные эмалевые взгляды, отблески пламени на кирасах, шейные доспехи, леденящую кромку салада[165]: волосы казались сшитыми, точно шторы. Посреди красных и коричневых пятен внезапно вспыхивала холодная синева: должно быть, они прикрывали рукой либо ладонью свечу, пока зрители - старый солдат с толстой короткой трубкой или сальный щеголь в шапочке и с жемчужиной в ухе, похожей на болезненные выделения, - восхищались удачными бросками. Вдоволь наигравшись, охранники пьянствовали. Тогда Мари-Мадлен выслушивала оскорбления тюремщиков и хмельной солдатни.

Страданий она не боялась - просто не любила попадать впросак. Потому ей хотелось умереть, но ни толченое стекло, ни проглоченные булавки не помогли. Умереть значит сбежать - единственное ее желание, круглосуточная навязчивая идея. Порою Мари-Мадлен смеялась и разговаривала с собой. Видела смотревшие в упор лица. Решила больше не есть, но голод пересиливал, и она судорожно набрасывалась на скудные порции щей с плававшими тараканами. Однажды, обратив всю ярость против своей гадкой души, загнала канюлю «восточной лампы» в глубь властвовавшей, направлявшей и, в конце концов, погубившей ее горячей пещеры, которую она хотела теперь покарать. Мари-Мадлен расцарапала ее, выкрикивая проклятья, плача от досады, и, как когда-то при родах, лицо ее превратилось в отвратительную, грозную маску Горгоны со старинного дверного молоточка - с вылезшими из орбит глазами и широко распахнутым орущим ртом.

В тот же миг ворвались охранники, которые подхватили ее собственные непристойности, мерзко посмеиваясь. Они помчались за Дегре:

— Ах, ты мерзавка! Хотела покончить с собой? Загнала в гроб всю семью, а теперь решила и сама на тот свет сбежать!

Маркизу грубо привели в чувство: она была вся в слезах, кровь стекала по ляжкам и пачкала чулки.

— Я делала это по наущению, - тихо проговорила Мари-Мадлен.

В сопровождении воинского отряда и лично маршала д’Эстрада, конвой направился через Юи и Рокруа в Мезьер. Проезжая через города, пленница ни одного из них так и не увидела - лишь едва слышала звуки, минуя темные леса и затопленные таявшим снегом свекольные поля. Ориентирами на скорбном пути Мари-Мадлен были почтовые станции, стоянки, тюремные ночевки, мельком увиденные в контрастной светотени лица.

Похоже, она и не подозревала о вероломстве Барбье. Тот даже принес чернил для письма Пеннотье, которое тоже вошло в пухлое досье, составленное Дегре. Барбье расспросил маркизу о Пеннотье, поинтересовался, не из ее ли он друзей?

— Да, и заинтересован в моем спасении так же сильно, как я сама.

Мари-Мадлен ухватилась за эту тактику, упрямо плела небылицы, сочиняла непристойный фарс, пытаясь оставить Пеннотье в дураках.

— Он наверняка боится больше, чем я. Меня о нем допрашивали, но я ничего не сказала из чрезмерного великодушия. В деле замешано множество знатных особ, и я бы могла их всех погубить, если бы только пожелала.

Первый допрос провели еще в Мезьере: словно безумная, Мари-Мадлен отвечала на вопросы советника высшей палаты Дени де Паллюо. Король потребовал, чтобы Парламент отправил Паллюо для допроса маркизы, пока та не прибыла в Париж, где впору было опасаться интриг магистратуры, с которой Мари-Мадлен тесно связана, ведь судейские могли оставить злодейку безнаказанной, дабы позор не пал на сословие в целом.

Словно вареное лицо Дени де Паллюо, без бровей и ресниц, казалось еще краснее на фоне черного парика. С печальным, смущенным видом он стремился добиться предельной точности, пыталcя нащупать твердую почву - спасательный буй в бурном устье начатого расследования. Сидевшая напротив Мари-Мадлен щелкала веером, пожирая глазами развернутую перед ним исповедь.

— В каком доме вы учинили поджог?

— Я ничего такого не делала... Я писала о подобных вещах в помутнении рассудка.

Советник поерзал на стуле, казавшемся жестковатым из-за геморроя, и допросил арестантку по другим пунктам исповеди. Мари-Мадлен ответила, что ничего не помнит.

— Но вы признаете себя виновной в отравлении своего отца и братьев?

— Не помню такого.

От изумления советник разинул рот: не помнит, что убила собственного отца!

— Не Булыга ли отравил ваших братьев?

— Ничего об этом не знаю.

Тогда Паллюо предъявил восемь писем к Терии, потребовав объяснить, кому она их отправляла.

— Не помню.

— Человеку по фамилии Терия, мадам, если позволите мне освежить ваши воспоминания... Почему вы просили вышеуказанного Терию освободить вас или хотя бы выкрасть шкатулку?

— Не понимаю, о чем вы говорите.

Она что, не в своем уме? Ведь она прекрасно видит разложенные на столе письма.

— И почему вы, мадам, писали Терии, что, если он не завладеет шкатулкой, это вас погубит?

— Не помню о таком.

И почему она бежала из Франции? На этот вопрос Мари-Мадлен ответила подробнее, объяснив, что к этому ее подтолкнули интриги золовки. Уехать посоветовала родня, а причиной такого совета Мари- Мадлен почему-то назвала смерть братьев. Паллюо заерзал от боли на стуле. Советнику хотелось провалиться сквозь землю, когда он спросил маркизу, не собиралась ли она подсыпать сестре какой-нибудь