Провалиться под лед.
В гаражах — это чтобы закрыться, приникнуть поближе к тьме и к земле. Тут не «радость»… Ха, «радость»!
Какая радость для шамана есть грибы? Его рвет с них. И смысла шаман не ищет. По крайней мере, он знает, что нет словесного смысла. Есть тьма, и шаман в нее ходит.
Когда русские пьют — они все шаманы. Это древнее-древнее, в тысячу раз древнее вашего христианства.
Даже если живут теперь не в деревне, а в Бибиреве, в панельной многоэтажке… Войдите в любую квартиру — не в центре, «дизайнерскую» с искусственными людьми, а в любом Мончегорске… да или даже в Москве — только подальше, в Печатниках, в Марьине, в Капотне, — откройте полупустой шкаф с тряпьем, на кухню пройдите, чтобы клееночка липкая, чтобы в линолеуме дыра, и за дверью бачок течет ржавой струйкой — чт
Нет. Это калиточки, это тропиночки и закоулочки в ночь. В ночь кривая дорожка — короткая, а удобный пролаз — это щель. Мы мордва. Мы всегда возвращаемся в ночь. Ночь ледяная и черная, но зато нет надежды. Ночь всегда та же самая, одна и та же — а свет ненадежен и слаб. Если теплится огонечек — значит, чужие люди придут, будут сидеть за столом, говорить: «Ты хорошая девочка, мы приехали за тобой…» А ты должна руки вот так положить и сидеть. И кричи не кричи — кругом ночь…
— По описанию… — хрипловато, с усилием засмеялся Федя, — по описанию — какой-то ад?
— Нет. В аду жарко, кучно. А здесь — то, что было раньше, чем ад. Здесь — та ночь, которая была сначала…
— С начала, — вежливо поправил Федор, — было, как известно, Слово.
— Сначала была ночь, — повторила Анна с нажимом. И, вероятно приняв Федино молчание за согласие, кивнула сама себе и повторила значительно: — Да. Сначала была — ночь…
27. Рассказ о братьях и сестрах
Ночью кто-то стучится в окошко.
Мать просыпается: «Это кто?»
«Мам! — говорит. — Да это же я, твой сын Николай».
Она говорит: «Да ты что, он у меня три года уж как погиб!» И дверь не открывает — вот как сейчас помню…
А дед какой-то был нищий, ночевал. Говорит: «Да не бойся — давай открывай, я с топором за дверью тама…»
Открыли — а это брат! Представляете, три года ни письма, ничего: мать три года его за упокой поминала…
А он, оказывается, в Польше был, попал в плен… как-то там все это было сложно…
Он никогда о себе не рассказывал.
А знаете, за что его посадили-то?
Война кончилася, и пригнали к нам
Я помню, пошли мы в Рязань со снохой. Мать дала нам бутылку молока, буханку черного хлеба и сколько-то яиц. Я босяком, все ноги потерла… что мне там? десять лет.
Приходим, а нам отвечают в окошко: «Врагам народа передачу не передают».
И когда следствие шло, его спрашивают: «А почему ты сдался, а пулю себе не пустил?»
А он говорит: «А мне жить хотелось, мне было пятнадцать лет».
Ему говорят: «Ты врешь. Как ты мог в пятнадцать лет воевать?» И дали ему пятнадцать лет, трибунал.
У него жена молодая — красавица, мальчик сын. Ну, жена его не дождалась: пятнадцать лет она его не собиралась там дожидаться, она вышла замуж. Всё продали после него…
И вот он три года уже отсидел, пишет маме письмо: «Мам, ты не переживай, я больше армии здесь не пробуду».
И что вы думаете?
С ним сидел какой-то там генерал. Ну все сидят — кто за что. И генерал его спрашивает: «А тебя-то за что?»
Брат сказал ему.
«А в деревне ты кем работал-то?»
«Пастухом».
«А ну, — генерал этот ему говорит, — садись давай пиши письмо на имя Жукова!»
И он пишет на имя Жукова письмо…
А отец говорит: «Мать, чего-то нашим Колькой интересуются?»
Из района запрос пришел, а отцу шепнули: он был бригадиром.
Начали проверять.
Моя мама считалась мать-героиня: она имела значок с младенцем на груди.
Ей говорят: «Как же это у тебя могли два ребенка через четыре месяца родиться?..»
И подтвердилось!
Он говорит: «Я себе года-то приписал. Мне было только пятнадцать — а Родину защищать — написал восемнадцать».
Ой, это такая история — что-то невероятное!..
Жуков рассматривает его заявление — и в двадцать четыре часа на волю ему!
И, говорит: вот ночь, поле — выходи, и всё. Куда хочешь, туда и иди…
И вот так он вернулся. Потом сняли ему судимость, всё…
И я вам скажу, вообще, то, что выпало на долю России… Вот я… наша Рязанская область… вы представляете, пережить!..
После войны, я помню, отец лежал с мамой на печке, а мы, дети, — на
Помню, брата в армию провожали. Он был мне двоюродный брат.
Я когда в сорок восьмом-то году приезжала в Москву, дядька мой — он в Кремле работал — он жил в гостинице «Москва», окна выходили на музей Владимира Ильича Ленина.
Я ему говорю: «Дядя Жора, а я ведь помню, как вашего Павлика в армию провожали».
Он на меня смотрит: «А сколько же тебе лет? Как ты помнишь?»
Я говорю: «Я ничего не помню, я только помню, мамка сказала: пойдем крестна Павлика в армию… Я его лицо не запомнила, — говорю, — нобыла кудрявая копна волос рыжих…»
И дядька заплакал.
Говорит: «Да, он был рыжий, кудрявый, это мой сын был…»
А еще вот вам расскажу про сестру свою старшую.
Когда война началася, она уже была замужем. Муж у нее был танкистом, на фронте погиб. Она жила от нас восемь километров — там деревня была побогаче, мельница была, и там части стояли у них.
А немцы шли на Сталиногорск, чтобы шахты угольные захватить, город Михайлов и Тулу, и отрезать Рязанскую область от топлива — от угля, и от хлеба.
А моя сестра — ну ей лет двадцать, наверное, было — она собирала раненых.
Я помню, она отцу рассказывает: «Папань, он раненный в
И, она говорила, их завозили в школу, раненых этих, складывали штабелями, никакой помощи не оказывалось им, и они и умирали там штабелями…
И были, вы знаете, люди — боялися на фронт идти.
Она рассказывала отцу моему: нужно было идти в разведку — а мальчик один испугался и напился пьяный — а пьяного в разведку не посылали.
И, она сказала, вывели его в двадцать четыре часа к яблоньке и расстреляли.
И она потихоньку его отнесла в братскую могилу. Братская могила есть тама. Я приезжала в отпуск, была постарше — мы всегда цветы носили туда.
А мой брат — он с двадцать восьмого года, вот умер недавно — ему было пятнадцать лет, и их комсомольцев брали в такой… «истребительный батальон» назывался. Они по ночам вылавливали дезертиров.
Многие же годами — в подвалах просиживали, чтобы в армию не идти, в лесу тоже скрывалися…
Придет ночью весь мокрый, вот так в окошко постучит: может, кто стакан молока даст или кусочек черного хлеба…
Я помню, была война… конец войны, что ли. Какой-то дед ночевал у нас. Он моей матери говорит: «Мы пойдем с ней грибочков пособираем». Пошли. Лес далёко, кил
Были случаи нападений на женщин.