июля девяносто второго года ушла из жизни. Я был не согласен с врачами, я стал оспаривать их лечение, я не очень сладко сказал лечащему врачу… Людмила Олеговна Рыбина была. А потом она изменила фамилию, стала Окулова.
Только вот посмотрите!
30. Лишний
В сплошном тумане смутно маячила мачта с обвисшим швейцарским флагом. За ней еле-еле угадывался контур ближайшего дома.
Эрик самолично внес блюдо с дымящейся бараньей ляжкой. Анна втянула носом и на удивление приветливо спросила:
— Розмарин?..
— Romarin, sans aucun doute[7]! — пылко подтвердил Эрик.
— Шалфей? — продолжила Анна и — чего Федор раньше за нею не замечал — помогла Эрику переставить тарелки, освобождая место для блюда с бараниной.
Дмитрий Всеволодович с отвращением посмотрел на гору блестящего и шкворчащего мяса.
Расселись — дамы лицом к окну, Дмитрий Всеволодович и Федор — спиной: Анна напротив мужа, Леля напротив Федора. Между Белявским и Федором — и, соответственно, между Анной и Лелей — оказалось по одному свободному стулу.
Анна ловко орудовала ножом, нарезая себе почти прозрачные ломтики. Федор вновь подивился, как ювелирно она с помощью мелких, на первый взгляд чисто внешних действий умела менять ситуацию: так скрипач-виртуоз исполняет сложнейшую партию, почти не передвигая пальцы по грифу, или борец в захвате делает маленькое движение — а соперник уже стучит по полу ладонью. Отсядь Анна дальше — через два стула — это выглядело бы вызывающе, демонстративно. А сейчас все оставались как будто в едином пространстве, но, чтобы обратиться к соседу или к соседке по диагонали, требовалось преодолеть дополнительное расстояние, чуть-чуть повысить голос… Какое бы то ни было приватное общение кроме как с визави оказывалось исключено.
Белявский налил себе из графинчика (руки его при этом подрагивали), выпил, налил еще, шлепнул на тарелку шмат баранины, стал угрюмо жевать.
Федор видел сбоку, как двигается его ухо во время жевания, как лоснится лицо.
— Илья звонил, — буркнул себе под нос Дмитрий Всеволодович, ни на кого не глядя, жуя.
— Лазебный? — заинтересовалась Анна.
— Угм, из Кортины…
Федя подумал, что если сейчас он поднимется и уйдет, то они на него и не взглянут.
— Эрик! — Хозяину, заглянувшему посмотреть, всё ли в порядке, Дмитрий Всеволодович указал на пустой графинчик: — Репит[8] .
— На старые дрожжи? — мягко укорила Анна.
— Нормаль-нормаль! — отмахнулся Белявский, накладывая себе еще мяса с картошкой.
— Подожди, был же прямой поезд из Ниццы?..
— Забудь! Скупили за две минуты. Люди реальные деньги делают…
Супруги Белявские говорили одновременно о двух вещах. О том, каким транспортом они могли бы вернуться в Россию (все аэропорты по-прежнему были закрыты из-за вулкана), — и о некоем общем знакомом и женщине, с которой тот встретил в Италии Новый год.
— …Да помнишь ты эту Ольгу! — убеждал Дмитрий Всеволодович, а на щеках у него расцветали темно-красные пятна. — «Мечта юности»!
— Ах, эта жуткая?.. — смеялась Анна. — Все-таки уломал?..
— Поехала с ним в Кортину, — давился Белявский в ответ, — неделю закатывала трагедии, он плюнул, выгнал на фиг ее… Обратно к мужу…
В этот момент у него зазвонил сотовый телефон. Заговорив, Белявский важно нахмурился, как бы весь погрузился в звучащее в трубке, и поднял палец, показывая «не мешать!».
Федор мельком взглянул на Анну — и остановился: его поразило ее лицо. Она смотрела на мужа с тревогой, нежностью и состраданием. Между бровями пролегла глубокая складка. Федя, не веря своим глазам, посмотрел на Белявского — на его лоснящийся лоб, толстый нос с крупными порами — и обратно на Анну.
Закончив разговор, Дмитрий Всеволодович щелчком сложил телефон — и в то же мгновение складка между бровями разгладилась, и лицо Анны приняло прежнее, легкое и прохладное выражение.
— Открыли Софию, — сказал Белявский значительно. — Все, надо звонить Черносвитову. — Он дожевал, отвалился на спинку стула, дыша. — Сейчас… Сейчас пойду…
— Если будет лишний билетик, вам взять? — вдруг обратилась Анна к Леле, улыбнувшись, как показалось Федору, издевательски.
— Отчего не взять, — ответила Леля в тон, — если «лишний».
«Старшая женщина меньше всего хочет сближения между мужем и юной соперницей, — подумал Федя. — Другая женщина лучше умрет, чем воспользуется предложением первой. Но обе делают вид…»
Ему было печально и одиноко. Даже Белявского кто-то любил. А его, Федора, здесь никто не любил.
Выпив еще одну рюмочку, Дмитрий Всеволодович замурлыкал:
— Ты погоди, не спеши дать от-вет… Жаль, что на свете всего лишь два слова… — глаза у него при этом были пустые, — …всего только два слова, всего «да» — и «н-нет»… Ну ладно. Пока не пронюхали, надо скорей… — слегка пошатнувшись, Белявский поднялся из-за стола, — звонить.
Вслед за ним встала Анна и, погрозив Федору наманикюренным ногтем, пропела:
— Про фотографию — жду-у!
На столе осталась неряшливая тарелка, мятые скомканные салфетки.
«Все прошло, — думал Федя. — Все кончилось. Все было зря…»
31. Рассказ еле слышным голосом, или Tabula Rasa
Больше всего армия мне запомнилась.
Даже на самолете удалось полетать.
Вот, служил в морской авиации, а моря не видел.
Я в полку служил, в штабе. Ночевать ходил в
На базе нас дембеля ненавидели,
Потом был один такой день, пятидесть…
Я в первый раз-то не понял: иду в столовую, впереди дембеля — смотрю, они куда-то в кусты убежали.
Вечером прихожу в казарму — они в курилке сидят. Я зашел — они разбежались, место мне уступили!
Я не пойму: чего это они шарахаются все по кустам, по углам? А мне говорят: так сегодня же пятидесятидневка. Это праздник такой у
Дембеля заставляют же молодых все делать. А тут молодые могут себе позволить командовать: вот такой один день, одни сутки.
После этого, конечно, молодые прячутся уже: дембеля-то злятся…
Ну, я сел в курилку, гонять их начал — сигареты чтоб мне принести, постель заправить,
Я одного там затронул — а он никогда молодых не гонял. Я его поднял, говорю: «Иди мне кровать перестели, у меня простынь порванная».
После этого он начал гонять молодых: «Меня, — говорит, — полковой поднял ночью, теперь и я вас буду ночью поднимать…» Ну ничего: отслужили ребята нормально.
Вначале жалел, что попал. Первые полгода было… не очень. Потом смирился. Даже интересно стало.