После двух месяцев, правда, нашелся один
Нам этот годок говорит: «Чего, хотите на самолете полетать?»
А я не летал ни разу, мне интересно.
Он нас учил: «Сейчас летать будете, вас тошнить начнет». Потому что его тошнило — он думал, что и нам будет плохо.
Долго чего-то нас не выпускали… потом взлетели.
Я в окошечко-то, в иллюминатор этот, смотрю… На высоте пять тысяч метров не было облаков вначале — а когда поворачивать начали, то пошли облака — и над облаками солнце… Вот это красиво… Понравилось.
Нам в столовую привозили красную рыбу. Горячего, холодного копчения. Вот я никогда не поверил бы, чтобы матросов кормили так!
Они там наловят ее, накоптят — потом с севера прилетит самолет — под шасси эту рыбу развешивают, продают.
То, что не продали, куда девать? Не выкидывать же — в столовую. А столовая у нас общая.
А так под шасси развешивали. Вот такая рыбка — сорок рублей. Ну иногда матрос какой-нибудь пройдет — бесплатно дадут рыбку целую. Нормально так.
До моего коменданта был подполковник один. Как раз полгода прошло, как он умер. Дембеля его помнили. Он здоровый был, говорят: все бегали от него прятались.
Гарнизон же закрытый. Едет машина. И чтоб заехать туда торговать — мешок картошки ему разгружают. Тогда: «Все, заезжай». Никого просто так не пропустит.
И фамилия у него была — Непейпиво. И пиво не пил он. Зато водку много пил. А пиво — нет, не пил никогда.
Командир был добрый у нас… кричать тоже любил. Кто-нть один натворит — а кричит на всех: «Всех на Новую Землю сошлю!»
А Новая Земля, мне рассказывали: мишки ходят. Белые. И вокруг море. И никуда не денешься.
Мишки бегают маленькие — но их трогать нельзя. Если мама учует запах твой, придет в село — ну туда, где служат, — найдет. По запаху почует. Нельзя трогать медвежат этих, ни в коем случае.
Рассказывал прапорщик.
Они были на Новой Земле, ехали на уазике. С ними ящик сгущенки. И тут мишка бежит! Там же снег, это… Надо от него как-то уехать: они — сгущенкой в него кидаться. Он смотрит — банка. А силы-то сколько: он ее раз! и сплющил. Сгущенка у него по морде, сладенькая… так он за ними и бежал. Пока они всю сгущенку-то не повыкидывали.
Целая коробка была сгущенки — пришлось отдать все медведю.
Был тоже случай: дембеля уволились, уже два месяца сидят, домой хотят. Самолета нету и нету. И они решили пойти на паром. Ушли. И не дошли до парома, замерзли все.
Ну нельзя там ходить. Там когда снег пойдет — вообще не видно. В туалет по канату ходят: держишься и пошел. Отпустил — все, сам виноват. Там либо на технике на какой-нибудь гусеничной специальной, либо на самолете только выберешься оттуда.
Вот еще мне в армии что запомнилось.
Утро раннее было…
Тогда еще лето было жаркое. Я еще молодой боец был. Рано утром мы приходили в штаб убираться. Подмести плац там, всё, чтоб чистота была…
И выходим мы на крыльцо покурить — старшина (он ночь в штабе дежурил), я и второй матрос со мной. Только солнышко встало, никого нету.
Вдруг грохот: я вообще не понял сначала, чего за грохот такой. А это вот такой заяц, прямо с аэродрома бежит на нас. Он так топает сильно — ну по ас
Я с армии вышел — побольше был, чем сейчас. Сейчас я уже как-то уменьшился, все обвисло…
А там-то я накачался, домой приехал в белой парадной форме красивой… Меня соседка увидела — захотела со мной сфотографироваться.
У меня была девушка, я с ней жил.
У нее ребенок родился, но не от меня. Я его два года воспитывал.
Он прибегал, «па-па-па-па»… потихоньку учился уже говорить. Мать его вообще обожала.
Но она была эпилептик. Попала в больницу.
Ребенка у меня забрали: бабушка забрала, та бабушка.
С детской комнаты мне говорят: «Ты его не усыновил, ты ему никто».
А она месяц в коме пролежала и умерла.
Я даже не мог домой приходить: я думал, приду — я не выдержу, слезы пойдут.
Когда она умерла, я уехал оттуда.
Приехал к дядьке в Костромскую область. А дядька тоже сына недавно похоронил. Ну мы с ним и помянули… Так помянули, что…
Обратно денег хватило только до Ярославля. А с Ярославля пошел до Москвы пешком.
Но домой не дошел. Меня милиция загребла, загремел в больницу.
Ну такая больница… кто с алкоголем там… у кого последствия белой горячки. Там очень много. Там почти весь Ярославль перележал.
Меня вывели из состояния, я говорю: давайте я санитаром у вас останусь. Хоть заработать немножко. Чтоб дальше ехать-то.
Поработал два месяца — насмотрелся!
Поначалу, когда их только привозят, — вот такие бывают маленькие, худенькие — а сил! Не знаю, откуда силы берутся. То ли адреналина у них в крови много… Крутим, вертим,
Если не засыпают — они сами себе хуже делают. Не уследил чуть-чуть — дернулся, и начинает вена вздуваться. Я быстро капельницу перекрываю, вызываю уже медсестру.
Кто-нибудь выступать начинает, еще привязанный: «Я сейчас отлежусь — я тебя, — говорит, — убью!»
Я говорю: «Ну ничего, поспишь — завтра придешь меня убивать». Привяжем его посильнее, чтобы не отвязался. Утром приходим, смотрим — вроде пришел в себя, адекватен. Отвязываем, чтобы он в туалет мог сходить… Уже не помнит, чт
Потому что такое наговорят, такое наслушаешься от них…
Один с птичками разговаривает. «Птицы, — говорит, — прилетают и разговаривают со мной». Другой в вентиляцию смотрит и разговаривает там с кем-то.
Кто говорит: «Отрезайте мне руки!»
«Зачем?»
Он говорит: «У меня что-то с руками плохое, отрежьте мне руки!»
Кто-то просто орет. Кто чего. Интересно работать.
Один парень лежал вообще молодой — семнадцать лет. И вот тоже туда загремел.
Мне-то было уже двадцать два, я армию прошел — а он еще даже не знал, что такое армия. Еще несовершеннолетний. Вот это меня удивило, конечно.
Получается, первая палата общая, кто на вязках. Потом двое-трое суток они ничего не понимают: как зомби ходят.
Потом приходят в себя, и их переводят в другую палату. Большие такие палаты.
На втором этаже дураки лежали — вот это кошмар. К ним вообще посещение даже было запрещено. Это мы — вышли, пошли погуляли, нам легче.
Напротив у нас было женское отделение — здание двухэтажное.
Мы туда женщину занесли на носилках. Ну туда-то мы нормально зашли.
А обратно пошли — как они все с палат прибежали! Парень со мной, санитар, — он вперед успел к двери, а меня к носилкам прижали, и все. И мне не выйти. Они лежат — по три — по четыре месяца мужчин не видят. На улицу не выходят, никто их не выпускает, они одичали там… Каждая ухватить, попотрогать хочет мужчину… кошмар.
Хорошо, с нами старая санитарка была: она дернула за носилки — и меня на улицу за носилки за эти вытащили. А то все, затоптали бы…
Я думал, больше туда никогда не пойду.
Меня утром будят: «Давай надевай перчатки, пошли».
Ну, перчатки надевать — это я уже понял: что-то не то. Захожу в палату — а он там уже накрыт, и носилки подкатаны.
Положили его, отнесли.