вокруг, хотя и не заглядывают внутрь, привлеченные исключительно его экзотическим обликом.
Усаживаюсь за мраморный стол, заваленный папками и магнитофонными кассетами. Отчеты, резюме, тесты, опросные листы, заключения психоаналитиков — подробные сведения о кандидатах на ключевые посты, прошедших через горнило испытаний. Мне нравится здесь. Машины, проезжающие по Елисейским Полям, превращают кабинет в аквариум, подсвеченный фарами. Достаю досье «Эр Интер», мягкое, приятное на ощупь, я на нем иногда сплю.
Пристроив голову на планах по работе с клиентурой, которые никогда не воплотятся в жизнь, прослушиваю автоответчик. Некий директор аэрокосмической фирмы хочет заказать мне аудит сворачиваемого проекта баллистической ракеты. Беатриса меня целует. Не помню, кто это. Помощник находящегося под следствием брокера хотел бы продать мне информацию. Морис Кран-Дарси просит моей помощи.
Надо же. Десять лет не виделись. Как он раздобыл этот номер? Мои клиенты из мира политики его не знают, эту линию я отвел промышленникам. Для политиков я — Франсуа Фонсине, консультант по финансированию выборной кампании моего брата; его телефоны стоят на прослушке, но он носит другую фамилию. Еще раз прокручиваю сообщение. Морис Геран-Дарси. Бывший заместитель министра, ныне забытый, на протяжении сорока лет мэр-депутат от какого-то медвежьего угла из департамента Крёз, он вздумал осчастливить двадцать тысяч душ своего муниципалитета ультрасовременным медицинским центром. Все расхватали синекуры, результат превзошел самые мрачные прогнозы его противников, и вот теперь он приглашает меня на чашку чая в свой офис в Национальном собрании.
Я бужу его в три часа ночи. Ничего страшного, он действительно рад; не так давно вернулся с вечернего заседания, где отбыл положенные восемь часов. Утверждаем бюджет, сами понимаете. Затянув пояс на халате, он готовит завтрак, а между тем продолжает скорбное повествование, начатое на автоответчике. Жалуется на судьбу, мечется по тесной комнате отдыха, натыкается на стул, рассеянно застывает с заварочным чайником в руках. Странно видеть этого старика, сервирующего игрушечный завтрак на восьми квадратных метрах, между раскладным диваном, школьным письменным столом и тумбочкой с электроплиткой и коробкой печенья. От журчания его речи клонит в сон. Все-таки мне было бы лучше в постели Элизабет, Коринны или Армель. Франсуа, мальчик мой, как летит время, я слышал, вы стали отличным профессионалом, теперь вы настоящий мужчина. Он держал меня на коленях, когда я только из пеленок вышел. Сосед отца по скамье Национального собрания. Очень хорошо отзывался о нем — в день похорон. Прекрасная была речь. Горько сознавать, трудно сдержаться, ушаты грязи, мы все в ответе и т. п. Поздновато, конечно, но речь была прекрасная. Впрочем, какая разница? Так и быть, отправлюсь с проверкой в его больницу: любопытно все же, что представляют собой халтурщики в незнакомой для меня области. Я вернусь оттуда, узнав, что мои легкие прокоптились, желчный пузырь зашлакован и одна из почек отказала. Но и мой отчет не будет утешительным. Что ж, я ведь и вправду не знал, где скоротать эту ночь.
Следующие сутки я провожу в Бург-ан-Вале, департамент Крёз, на больничной койке в палате 123, обвешанный датчиками, подключенный к мониторам, со вздувшимися от неточных уколов руками; вокруг валяются графики и стоят бутылочки с реактивами для моих анализов, а поверх одеяла я разложил папки с документами. Мой брат приехал сюда, чтобы обсудить наши текущие дела.
Потом вокруг моей койки собираются двенадцать заведующих отделениями. Начинают они: положение серьезное. Сигареты, алкоголь, половые излишества; притормозите, иначе загнетесь. Я их прерываю и обращаюсь к своему отчету: низкий уровень гигиены, темные делишки, частые смертные случаи; опомнитесь, иначе больницу закроют. Соперничество между сотрудниками, подсиживание, нецелевое расходование бюджетных средств, занижение «средней продолжительности пребывания»: ее искусственно уменьшают, госпитализируя на короткий срок больных, которые в этом совершенно не нуждаются; водопровод подтекает, компьютерный учет поставлен плохо, отделения воюют за койко-места, статистика подтасована: чтобы задним числом снизить процент неудач, умерших перебрасывают из рубрики в рубрику, ведь в нейротравматологии летальный исход не так страшен, как в гинекологии…
Что касается жирующих здесь вельможных бездельников, то меньше всего вреда, пожалуй, от профессора Ле Галье, заведующего отделением вспомогательных репродуктивных технологий, лысого зануды, осуществившего за три года лишь одно искусственное оплодотворение — с его слов, за неимением доноров, — и потому вынужденного целиком расходовать бюджетные средства на косметический ремонт, чтобы отделению не срезали дотацию на следующий год. Подрядчик — шурин профессора. Но Ле Галье все же обходится без человеческих жертв. Так или иначе, лучше бы я записал в своем блокноте код Коринны; съел бы ее рагу, млел на розовых простынях, забыл о своем автоответчике и по-прежнему не знал, каков уровень карбамида в моей моче.
Я выпутываюсь из трубок, сбрасываю одеяло и возвращаю эскулапов к их благородным занятиям. Хватит, належался. Я должен быть доволен: если им удалось напугать меня своими анализами, значит, мне еще дорога жизнь. Может быть, я напрасно никогда не болел. Успею ли?
Одеваюсь, стоя у окна. Во двор, тарахтя, въезжает чудная прямоугольная машинка, ищет, где припарковаться. «Лада», «Застава» или «Москвич» — этакий «Фиат», пришедший с холода[2]. Она втискивается наконец между «Ситроеном ДС» и «Бентли», над которым склонился мой брат. Резко распахнув дверцу, водитель задевает крыло моего автомобиля. Я отворачиваюсь и сажусь на кровать в одном незашнурованном ботинке. Смерть меня пугает. А что, если я ошибся жизнью?
2
Я трижды объехал парковку. Адриенна нервничает, а я со вчерашнего дня ничего не ел, из суеверия. Все свободные места зарезервированы: на асфальте написаны краской имена врачей. Я паркуюсь там, где стоит «Д-р БЛ…»; остальное стерлось. Открываю дверь: она врезается в подножку здоровенной колымаги, еще древнее моей. Копающийся в моторе водитель машет рукой: мол, ничего страшного. Как бы не так! Я в панике опускаюсь на колени, смотрю, что произошло. У меня сбита краска, полоса сантиметров в двадцать, и ржавое железо рассыпается как кружевная вафля. Бедная моя «Лада». За последнюю неделю стало известно, что мой отец умер, что месяц назад он меня официально признал и что до 15 февраля мне предстоит заплатить его налоги. Кроме долгов, мне от него досталась вот эта «Лада». А зарабатываю я пять тысяч франков в месяц и когда соберусь ее покрасить — бог весть.
Я беру за руку Адриенну, которая вышла из машины и одергивает юбку; прижимаю к себе, целую. Мне страшно. Бесконечно страшно.
— Успокойся, Симон.
Она улыбается, хочет приободрить меня, но никуда не денешься: ей через три месяца сорок. Я чувствую, как это ее мучит, и не раз о том заговаривал, чтобы не оставлять ее наедине с тяжелыми мыслями, но стало только хуже. Теперь я не говорю ничего. Я не знаю как быть, да и мало что могу — только твердить, что она по-прежнему красива, следить за ее циклом, за температурными кривыми и постоянно доказывать свою любовь в постели, чтобы она не вспоминала о возрасте.
Мы ускоряем шаг, направляясь к больничному корпусу. Приехали заранее, но мало ли что. Полгода мы ждем результатов обследования, которое прошли перед свадьбой. Сколько раз я писал — и получал вместо ответа опросные листы. В конце концов пошел жаловаться в секретариат, и меня записали на прием к заведующему отделением вспомогательных репродуктивных технологий. Не знаю, что это такое, но мне сказали, что остальные заведующие уехали на конференцию и что нашу карту передадут ему.
Я обхожу стоящую у входа машину «скорой помощи», искоса поглядывая на Адриенну. Опять она слишком ярко накрасилась. С тех пор как мы поженились, она красится постоянно, часами колдует над своим лицом и вздыхает, когда я захожу в ванную. Мне кажется, она чувствует себя ненужной. Я перестал заниматься регби, культуризмом и греблей, стараясь доказать, что нуждаюсь в ней, что все остальное не имеет для меня значения. Потерял разом всех друзей, но она все равно красится. А я прибавил три кило. Иной раз я думаю, что разочаровал ее. Что не того она ждала от жизни: вышла замуж, чтобы осчастливить меня, а может, покоя хотела — и теперь скучает. Или хуже: злится на себя. Она глубоко верующая, и я понятия не имею, что там ей поют священники. Ребенка она хочет еще сильнее, чем я, но у нее была скверная история, аборт в семнадцать лет, и это наложило глубокий отпечаток… Я знаю, что по субботам она ходит к исповеди, тайком от меня, взяв для отвода глаз хозяйственную сумку.
А ведь наше сближение было таким красивым. Невероятно красивым. Она сама обратила на меня внимание. Не знаю, как это объяснить; может быть, соседством: она работает в парфюмерии, я — в игрушках, наши секции рядом. Без бейджика продавца меня вообще никогда не видят. Вечерами я шел с работы прямо домой и лепил бюсты Сильвии, моей невесты, — она была астрологом и десять лет назад умерла от аппендицита. Я оставался ей верен. Жил среди глины, окруженный бесчисленными бюстами. Моя бабушка всегда говорит, что у меня большой талант. То же самое она говорила о моей матери, которая бросила нас, когда я был маленьким: отправилась с труппой театра в мировое турне. Сейчас она держит бензоколонку на Льежской автостраде.
Так я лепил и лепил у себя в углу по ночам, никому не показывая своих работ, чтобы не охладеть к ним, а днем предпочитал продавать игрушки. В этом и заключалась моя верность — оставаться для всех невидимым, разве что встречаться время от времени с какой-нибудь девушкой из гребного клуба, чтобы вновь убедиться, как хорошо жить одному. Все изменилось с появлением Адриенны. Я сразу понял, что с ней меня может ждать нечто серьезное, но уж слишком много я в свое время выстрадал, чтобы снова хотеть большой любви. Весь рабочий день я избегал смотреть в ее сторону и не продал ни одного трехколесного велосипеда, потому что они стояли в «пограничной зоне». Каждый раз, когда она тянулась за коробкой «Роже и Галле» к верхней полке разделявшей нас витрины и нежно улыбалась, я чувствовал, что краснею до корней волос. Все в магазине думали, что между нами уже что-то есть; я столько сил положил, чтобы стать своим, а теперь мне завидовали, и главное — попусту.
В конце концов я пригласил ее в «Реле-де-Терм», самый паршивый ресторан в городе, чтобы сказать все как есть: я ничем не интересен, моим шуткам смеются только дети, я толком не имел дела с женщиной уже десять лет, меня не изменишь и я приношу несчастье — вот и ваши продажи, с тех пор как вы делаете мне авансы, упали на двадцать процентов. В ответ она пожаловалась на нелегкую долю красивой женщины: все мужчины считают долгом тебя клеить, и трудно отказывать без всякой видимой причины. Потому-то она и притворилась, будто влюблена, а стало быть, потеряна для других. Она выбрала меня, самого невзрачного, самого застенчивого из сослуживцев; сказала себе: он никогда не осмелится. Вот так. После этого признания все мои сомнения как рукой сняло. Я привел ее к себе домой; я вылепил ее портрет; на следующий день мы стали любовниками, и я убрал бюсты Сильвии в подвал. Я не собирался покончить с прошлым, просто освободил место. В моем гороскопе Сильвия видела будущего ребенка. Мы с ней не успели, и вот она послала в мою жизнь другую женщину чтобы дать его мне. Очень хотелось верить, что это так. Я несколько раз пытался вызвать дух Сильвии, но круглый столик в гостиной не сдвинулся ни на дюйм, и в конце концов, когда я надавил слишком сильно, у него подломилась ножка. Но все же Сильвия ко мне приходила — во сне. Говорила со мной, описывала этого ребенка, он представлялся мне так ясно, что я мог бы его вылепить.
Через месяц Адриенна сказала мне, что готова, если я хочу, больше не принимать противозачаточные таблетки. В тот же день я заказал обручальные кольца.
И вот сегодня мы в этой холодной больнице, томимся в приемной; сказать друг другу нечего. Зачать ребенка не удается, а «Галереи Бономат», моя вторая семья, вот-вот разорятся. На смену мадемуазель Бономат, чудесной старой даме, пришел ее племянник, и это катастрофа. Он поссорил нас с профсоюзами, поставщиками, клиентурой, а теперь и вовсе не появляется в магазине. Наверно, торгуется с подрядчиками: хочет, чтобы наши аркады 1900 года снесли и построили бетонную башню. Такова жизнь. Моя жизнь.
Адриенна вздыхает, закидывает ногу на ногу, листает журнал мод. Улыбнись мне. Не бойся. Увидишь, все у нас наладится. У тебя хорошие анализы, я уверен. А
