половины пути нашей поездки по реке, я стал страстно желать возвратиться и окончить путешествие.
Инцидент, случившийся в Люксоре, еще более усилил это мое желание.
Мы оставались там несколько дней, исследуя область и посещая развалины Фив и Карнака, где были заняты раскопкой могил. Однажды был обнаружен нетронутый красный гранитный саркофаг: в нем находился покрытый богатой живописью гроб, который был раскрыт в нашем присутствии и содержал в себе тщательно изукрашенную мумию женщины. Лючио показал себя сведущим в чтении иероглифов и перевел кратко и точно историю тела, написанную внутри гроба.
– Танцовщица при дворе царицы Аменартесы, – объявил он мне и нескольким заинтересованным зрителям, окружавшим саркофаг, – которая по причине многих грехов и тайных преступлений, сделавших ее жизнь нестерпимой и ее дни полными развращенности, умерла от яда, принятого из собственных рук по приказанию царя и в присутствии исполнителей закона. Такова история леди, сокращенная. Конечно, есть много других деталей. По-видимому, ей был всего двадцатый год. Но, – и он улыбнулся, оглядывая свою маленькую аудиторию, – мы можем поздравить себя с прогрессом по сравнению с этими, чрезмерно строгими, египтянами. Грехи танцовщицы, на наш взгляд, не слишком серьезны. Не посмотреть ли нам, какова она?
Это предложение не встретило ни одного возражения, и я, который никогда не присутствовал при развертывании мумии, следил за процедурой с интересом и любопытством. Когда одно за другим были сняты благовонные покрывала, показалась длинная коса каштановых волос; затем те, что были приглашены для работы, с величайшей осторожностью и помощью Лючио приступили к развертыванию ее лица.
Когда это было сделано, болезненный ужас охватил меня: потемневшие и жесткие, как пергамент, черты были мне знакомы, и когда появилось все лицо, я мог бы громко крикнуть: «Сибилла!» – так как она была похожа на нее, ужасно похожа, и когда слабые полуароматические-полугнилостные запахи завернутых полотен дошли до меня, я, пошатнувшись, отпрянул назад, закрыв глаза. Непреодолимо я вспомнил о тонких французких духах, которыми пахла одежда Сибиллы, когда я нашел ее мертвой; то и это нездоровое испарение были так сходны. Человек, стоявший около меня, увидел, что я наклонился, как бы падая, и подхватил меня.
– Я боюсь, что солнце слишком сильно для вас, – сказал он ласково. – Этот климат не всем подходит.
Я принудил себя улыбнуться и пробормотал что-то о головокружении; затем, придя в себя, я боязливо взглянул на Лючио, который внимательно рассматривал мумию со странной улыбкой.
Вдруг, нагнувшись над гробом, он вынул кусочек золота тонкой работы, в форме медальона.
– Это, я думаю, должен быть портрет танцовщицы, – сказал он, показывая его жадным и восклицающим зрителям. – Настоящий клад! Удивительное произведение древнего искусства и, кроме того, портрет очаровательной женщины. Вы так не думаете, Джеффри?
Он протянул мне медальон, и я рассматривал его с болезненным интересом: лицо было восхитительно прекрасно, но, несомненно, это было лицо Сибиллы.
Я не помню, как я прожил остаток этого дня. Вечером, как только мне представился случай поговорить наедине с Риманцем, я спросил его:
– Видели ли вы… узнали ль вы?..
– Что умершая египетская танцовщица похожа на вашу жену, – спокойно продолжил он. – Да, я тотчас же это заметил. Но это не должно дурно влиять на вас. История повторяется. Почему бы и красивым женщинам не повторяться? Красота всегда имеет где-нибудь своего двойника: или в прошедшем, или в будущем.
Я больше ничего не сказал, но на следующее утро я был совсем болен – так болен, что не мог встать с постели и провел часы в беспокойном стенании и раздражающих болях, которые были не столько физическими, сколько нравственными. В отеле в Люксоре жил врач, и Лючио, всегда особенно внимательный к моему личному комфорту, тот час же послал за ним. Тот попробовал мой пульс, покачал головой и после небольшого размышления посоветовал мне немедленно оставить Египет. Я выслушал его предписание с едва скрываемой радостью. Стремление уехать из этой «страны старых богов» было напряженным и лихорадочным; я проклинал обширное и страшное безмолвие пустыни, где Сфинкс выражает презрение к пошлости человечества, где открытые могилы и гробы выставляют еще раз на свет лица, похожие на те, что мы знали и любили в свое время, и где нарисованные истории рассказывают нам о тех же самых вещах, как и наши современные газетные хроники, хотя и в другой форме. Риманец с охотной готовностью приводил в исполнение приказание доктора и распорядился о нашем возвращении в Каир, а оттуда в Александрию с такой быстротой, что мне ничего не оставалось желать, и я был исполнен благодарностью за его явную симпатию.
В короткий промежуток времени, благодаря обильной кассе, мы вернулись на нашу яхту и были на пути, как я цумал, в Англию или во Францию. Однако мы, по идее Лючио, плыли мимо берегов Ривьеры, но мое старое доверие к нему почти возвратилось, и я не противоречил его решению, достаточно удовлетворенный, что мне не пришлось оставить свои кости в населенном ужасами Египте. И не раньше, как через неделю или десять дней моего пребывания на борту, когда я уже хорошо восстановил свое здоровье, наступило начало конца этого незабвенного путешествия в такой страшной форме, что почти погрузило меня во тьму смерти, или, скорее (теперь скажу, выучив основательно мой горький урок), в блеск той загробной жизни, которую мы отказываемся признавать, пока не унесемся в ее исполненном славы или ужаса вихре.
Однажды вечером, после быстрого и интересного плавания по гладкому, залитому солнцем морю, я удалился в свою каюту, чувствуя себя почти счастливым.
Мой дух был совершенно спокоен, моя вера в моего Лючио опять восстановилась, и я могу добавить, что также вернулась ко мне старая высокомерная вера в себя. Разнообразные горести, которые я переносил, начали принимать неясный образ, как вещи давно прошедшие; я опыть с удовольствием думал о силе моего финансового положения и мечтал о второй женитьбе – о женитьбе на Мэвис Клер. Я в душе поклялся, что другая женщина не будет моей женой – она, и одна она, будет моей! Я не предвидел затруднений на этом пути и, полный приятных грез и иллюзий, быстро уснул. Около полуночи я проснулся в смутном страхе и увидел свою каюту залитую ярким красным светом, точно огнем. Первой моей мыслью было, что яхта горит; в следующую секунду меня парализовало ужасом: Сибилла стояла предо мной… Сибилла, дикая, странная, корчившаяся от мук, полуодетая, размахивающая руками и делающая отчаянные жесты; ее лицо было таким, как я видел его в последний раз – мертвое, посинелое и безобразное; ее глаза горели угрозой, отчаянием и предостережением мне. Вокруг нее, как змея, извивалась гирлянда пламени… Ее губы двигались, словно она силилась заговорить, но ни один звук не вышел из них, и, когда я глядел на нее, она исчезла. Тогда, должно быть, я потерял сознание, потому что, когда я проснулся, был уже яркий день. Но это видение было только первым из многих подобных, и, наконец, каждую ночь я видел ее такой же, окутанной пламенем, пока я чуть не сошел с ума от страха и горя. Мое мучение не поддается описанию, однако я ничего не сказал Лючио, который, как мне чудилось, внимательно следил за мной. Я принимал усыпительные лекарства, надеясь обрести покой, но напрасно: я просыпался всегда в определенный час и всегда видел этот огненный призрак моей мертвой жены – с отчаянием в ее глазах и непроизносимым предостережением на устах. Это было не все. Однажды в солнечный тихий полдень я вышел один в салон яхты и отшатнулся, пораженный, увидев моего старого товарища Джона Кэррингтона, который сидел за столом с пером в руке, подсчитывая счета. Он наклонился над бумагами; его лицо было морщинисто и очень бледно, но он так был похож на живого человека, так реален, что я назвал его по имени; он оглянулся, страшно улыбнулся и исчез. Дрожа всем телом, я понял, что второй ужасный призрак прибавился к тягости моих дней, и, сев, я попробовал собрать рассеянные силы и рассудок и придумать, что можно было сделать. Несомненно, я был болен: эти привидения предостерегали о болезни мозга. Я должен стараться строго контролировать себя, пока не доберусь до Англии, а там я решил посоветоваться с лучшими врачами и отдать себя на их попечение, пока окончательно не поправлюсь.
– Тем временем, – бормотал я сам себе, – я ничего не скажу… даже Лючио. Он бы только улыбнулся… и я бы возненавидел его…
Здесь я прервал себя. Было ли возможно, чтобы я когда-нибудь возненавидел его?
Безусловно, нет.
В эту ночь для разнообразия я спал в гамаке на палубе, в надежде избавиться от полуночных призраков, отдыхая на открытом воздухе. Но мои страдания только усилились. Я проснулся по обыкновению… чтоб увидеть не только Сибиллу, но также, к моему смертельному ужасу, трех призраков, которые появились в моей комнате в Лондоне в ночь самоубийства виконта Линтона.
Они были точь-в-точь такими же, только на этот раз их посиневшие лица были открыты и повернуты ко мне, и, хотя их губы не двигались, слово «горе», казалось, было произнесено, так как я слышал, как оно звучало, как погребальный колокол, в воздухе и на море… И Сибилла с ее мертвенным лицом, окруженная пламенем… Сибилла улыбалась мне улыбкой муки и раскаяния… Боже! Я больше не мог этого вынести. Спрыгнув с гамака, я побежал на край корабля, чтобы броситься в холодные волны… Но там стоял Амиэль с непроницаемым лицом и хорьковыми глазами.
Я уставился на него, потом разразился хохотом:
– Помочь мне! О нет. Вы ничего не можете сделать. Я хочу отдохнуть… но я не могу спать здесь… Воздух слишком густой, и звезды горят жарко…
Я остановился; он глядел на меня со своим обычным насмешливым выражением.
– Я сойду к себе в каюту, – продолжал я, стараясь говорить спокойно. – Я там буду один, быть может.
Я опять невольно и дико расхохотался и, отойдя от него неровными шагами, спустился вниз по лестнице, страшась оглянуться из боязни увидеть те три фигуры судьбы, преследующих меня.
Очутившись в каюте, я с бешенством запер дверь и с лихорадочной поспешностью схватил ящик с пистолетами. Я вынул один и зарядил его. Мое сердце жестоко стучало, я опустил глаза в землю, боясь, что они встретят мертвые глаза Сибиллы. «Нажать курок, – шепнул я – и все кончено! Я буду в покое, бесчувственный, без болезней, тяжелый. Ужасы не будут больше преследовать меня… я усну…»
Я поднял оружие к правому виску, но вдруг дверь каюты открылась, и Лючио заглянул.
– Простите, – сказал он, заметив мое положение, – я не имел представления, что вы заняты. Я уйду. Я ни за что на свете не хочу мешать вам.
Его улыбка имела что-то дьявольское в своей тонкой насмешке; я быстро опустил пистолет.
– Вы говорите это! – воскликнул я с тоской. – Вы говорите это, видя меня так! Я думал, вы были моим другом!
Он взглянул прямо на меня… Его глаза расширились и светились смесью презрения, страсти и скорби.
– Вы думаете, – и опять страшная улыбка осветила его бледные черты, – вы ошиблись! Я ваш враг.
Последовало тяжелое молчание. Нечто мрачное и неземное в его выражении ужаснуло меня… Я задрожал и похолодел от страха. Машинально я уложил пистолет в ящик, а затем взглянул на Лючио с бессмысленным удивлением и диким состраданием, видя, что его мрачная фигура, казалось, выросла и поднималась надо мной, как гигантская тень грозовой тучи. Моя кровь заледенела от необъяснимого болезненного ужаса… Затем густая тьма заволокла мой взор, и я упал без чувств.
XL
