Гром и дикий вой, сверкание молнии, рев волн, поднимающихся, как горы, высоко и со свистом разбивающихся в воздухе, – в этой бешеной сумятице яростных элементов, кружившихся в бурном танце смерти. Я пробудился, наконец, как бы от толчка. Я вскочил на ноги и стоял в непроглядной мгле моей каюты, пытаясь собраться со своими рассеянными силами; электрические лампы были погашены, и только молния освещала могильную тьму. Неистовые крики раздавались на палубе надо мной, бесовские завывания – то как восторг, то как отчаяние, то опять как угроза; яхта прыгала, как затравленный олень, среди рассвирепевших валов, и каждый страшный удар грома грозил, казалось, разбить ее надвое. Ветер выл, как дьявол в муках; он вопил, стонал и рыдал, как бы наделенный мыслящим телом, которое страдало острой агонией; вдруг он налетел с разъяренной силой, и при каждом его бешеном порыве мне думалось, что корабль должен пойти ко дну. Забыв все, кроме личной опасности, я старался открыть дверь. Она была заперта снаружи. Я был пленником. При этом открытии мое негодование превысило все другие чувства, и, ударяя обеими руками по деревянным панелям, я звал, я кричал, я грозил, я проклинал – все напрасно! Брошенный раза два на пол креном яхты, я не переставал отчаянно звать и кричать, стараясь перекрыть своим голосом оглушительную суматоху, которая, казалось, овладела кораблем со всех сторон, но все было бесполезно, и, наконец, измученный, утомленный, я перестал и прислонился к неподдающейся двери, чтобы перевести дыхание и собраться с силами. Буря усиливалась, молния сверкала почти непрестанно, и каждое ее сверкание сопровождалось раскатами грома. Я прислушивался, и вдруг услышал бешеный крик: «Вперед по ветру!» Это сопровождалось взрывом нестройного хохота. В страхе я прислушивался к каждому звуку: и вдруг кто-то заговорил около меня:
– Вперед по ветру, сквозь свет, бурю, опасность и гибель! Гибель и смерть! Но потом жизнь!
Особенная интонация этих слов наполнила меня таким неистовым ужасом, что я упал на колени и почти молился Богу, в Которого всю свою жизнь не верил и Которого отрицал. Но я слишком обезумел от страха, чтобы найти слова; густой мрак, страшное бушевание ветра и моря, разъяренные беспорядочные крики – все это было для меня точно разверзшимся адом, и я мог только преклонить колени, онемевший и дрожащий. Вдруг бессвязный звук как бы приближающегося чудовищного вихря возвысился над всеми остальными – звук, который постепенно перешел в завывающий хор тысячи голосов вместе с бурным ветром; неистовые крики перемешивались с грохотом грома, и я выпрямился, уловив сквозь яростное смятение слова:
– Слава Сатане! Слава!
Оцепенев от ужаса, я прислушивался. Волны, казалось, ревели: «Слава Сатане!» Ветер кричал это грому; молния писала огненной змееобразной линией в темноте: «Слава Сатане!» Мой мозг кружился и грозил лопнуть, я сходил с ума, безусловно, я сходил с ума; мог ли я явственно слышать такие бессмысленные звуки, как эти! С внезапным приливом сверхъестественной силы я надавил всей тяжестью своего тела на дверь каюты в исступленном желании открыть ее; она слегка поддалась, и я приготовился ко вторичной попытке, как вдруг она широко распахнулась, пропустив поток бледного света, и Лючио, задрапированный в тяжелый плащ, встал предо мной.
– Следуй за мной, Джеффри Темпест! – сказал он тихим ясным голосом. – Твой час пробил.
Пока он говорил, все мое самообладание покинуло меня. Ужасы бури и ужас от его присутствия подавили мои силы, и я простер к нему умоляюще руки, не сознавая, что я делал и говорил.
– Ради Бога! – начал я дико.
Он заставил меня замолчать повелительным жестом.
– Избавь меня от твоих молений. Ради Бога, ради себя и ради меня! Следуй! Он двигался передо мной, как черный призрак в, странном бледном свете, окружавшем его, а я, ошеломленный, пораженный ужасом, плелся за ним, пока мы не очутились в салоне яхты, где волны со свистом ударялись в окна, как змеи, готовые ужалить. Дрожащий, не в состоянии говорить, я упал на стул: он повернулся и мгновение задумчиво глядел на меня. Затем он открыл одно из окон, и громадная волна, разбившись, осыпала меня своими горько-солеными брызгами, но я ничего не замечал: мой тоскливый взгляд был устремлен на него – на существо, которое так долго было товарищем моих дней. Подняв руку авторитетным жестом, он сказал:
– Назад, вы, демоны моря и ветра! Вы, которые не элементы Бога, но мои слуги, нераскаявшиеся души людей! Потерянные в волнах или кружащиеся в урагане, прочь отсюда! Прекратите ваши крики! Этот час – мой!
Я слушал в паническом страхе и видел, как громадные валы, мириадами поднимающиеся вокруг корабля, вдруг исчезли, завывающий ветер стих, яхта тихо скользила, как по спокойной поверхности озера, и прежде, чем я мог понять это, свет полной луны стал бросать блестящие лучи и полился широким потоком по полу салона. Но в самом прекращении бури дрожали слова: «Слава Сатане!» – и они замерли вдали, как удаляющееся эхо грома. Тогда Лючио посмотрел на меня, и лицо его было исполнено великой и страшной красоты!
– Знаешь ли ты меня теперь, человек, которого мои миллионы сделали несчастным, или ты нуждаешься, чтоб я сказал тебе, кто я?
Мои губы зашевелились, но я не мог говорить; ясная и страшная мысль, озарившая мой ум, казалась слишком переходящей границы материальных чувств, чтобы смертный мог ее выговорить.
– Будь нем, будь недвижим, но слушай и чувствуй! – продолжал он. – Верховным могуществом Бога, так как нет другого могущества ни в мире, ни на небе, я управляю и повелеваю тобой, когда твоя собственная воля отставлена в сторону, как ничто. Я выбираю тебя из миллионов людей, чтоб ты прошел урок в этой жизни, какой все должны пройти в будущей; пусть все способности твоего разума приготовятся принять то, что я сообщу, и передай это твоим собратьям, если ты сознаешь, что у тебя есть душа.
Опять я силился заговорить; у него был такой человеческий вид, он был так дружески ко мне настроен, хотя и объявлял себя моим врагом. А между тем что значил тот мерцающий свет, сияющий вокруг его головы, та величавая слава, горящая в его глазах?
– Ты один из «счастливых» людей света, – продолжал он, глядя на меня прямо и безжалостно. – По крайней мере, так свет судит о тебе, потому что ты можешь купить его благосклонность. Но силы, руководящие всеми мирами, не судят тебя подобным мерилом; ты не можешь купить их благосклонность. Они смотрят на тебя, каков ты есть, а не каким ты кажешься. Они видят в тебе бесстыдного эгоиста, настойчиво искажающего их божественный образ вечности, и этому греху нет извинения и нет спасения от наказания. Кто бы ни предпочитал свое я Богу и в высокомерии этого я осмеливался сомневаться и отрицать Бога, тот призывает другую силу для управления своей судьбой – силу зла, созданную и поддерживаемую непослушанием и порочностью человека, – ту силу, которую смертные называют Сатаной, князем тьмы, но которую некогда звали Люцифером, князем света…
Он остановился, и его пылающий взор упал на меня.
– Знаешь ли ты меня… теперь?
Я сидел, оцепенев от страха, безгласно уставившись на него… Не был ли этот человек (так как он казался человеком) сумасшедшим, чтоб намекать таким образом на вещь, которая была слишком дикой и ужасной для выражения словами?
– Если ты не знаешь меня, если ты не чувствуешь своей осужденной душой, что ты узнал меня, то это потому, что ты не хочешь узнать. Так я прихожу к людям, когда они наслаждаются в своем предумышленном самоослеплении и тщеславии; так я делаюсь их постоянным товарищем, угождая им в их излюбленных пороках. Так я принимаю образ, что нравится им и подходит мне для их нравов. Они делают из меня, что я есть; они переделывают сам мой вид по моде их быстротечного времени. В течение всех переменчивых и повторяющихся эр они находили для меня странные имена и титулы, и их верование сделало из меня чудовище, будто бы воображение могло создать худшее чудовище, чем дьявол в человеческом виде.
Я невольно содрогнулся; я начинал смутно понимать ужасное свойство этой нечеловеческой беседы.
– Ты, Джеффри Темпест, человек, в которого некогда была вселена мысль Господа, тот проникающий огонь или отзвук небесной музыки, называемой гением. Такой великий дар редко посылается смертному, и горе тому, кто получая его, пользуется им только для себя, а не для Бога. Божественные законы мягко направляли тебя на путь прилежания, на путь страдания, разочарования, самоотречения и бедности, так как только ими человечество облагораживается и стремится к совершенству. Через скорбь и тяжелый труд душа вооружается для битвы и укрепляется для победы. Но ты – ты питал злобу к расположению Неба к тебе. Бедность сводила тебя с ума, голод причинял тебе болезненность. Однако бедность лучше, чем высокомерное богатство, голод здоровее, чем самоудовлетворение. Ты не мог ждать: твои горести казались тебе чудовищными, твои стремления – похвальными и чудесными, горести и стремления других были ничто для тебя; ты готов был проклясть Бога и умереть. Жалея себя, восхищаясь собой и никем, другим, с сердцем, полным горечи, и с проклятием на устах, ты жадно стремился уничтожить и свой гений, и свою душу. По этой причине к тебе явились твои миллионы: так я сделал!
Он стоял предо мной во весь рост; его глаза меньше блестели, но они выражали страстную скорбь и презрение.
– О безумец! Как только я пришел, я предупреждал тебя, в тот самый день, как мы встретились: я сказал тебе, что я не тот, чем кажусь. Элементы Господа грохотали угрозу, когда мы заключили наш дружеский договор. И я, когда я увидел последнюю слабую борьбу, сопротивление и недоверие не совсем тупой души в тебе, разве я не настаивал, чтобы ты дал волю своим лучшим инстинктам? Ты – насмешник над сверхъестественным. Ты – издевающийся над Христом. Тысячи намеков давались тебе, тысячи случаев предоставлялись тебе сделать добро, принудив меня оставить тебя, что принесло бы мне желанный отдых от скорби, облегчение на минуту от муки.
Его брови сумрачно сдвинулись; на секунду он умолк, затем продолжал:
– Теперь узнай от меня, кто соткал паутину, в которую ты так охотно запутался. Твои миллионы были моими. Человек, что оставил их тебе в наследство, был жалкий скряга и дурной до глубины души. Умножая свои богатства, он сошел с ума и убил себя в припадке безумия. Он живет опять в новой фазе существования и знает настоящую цену золота. Это ты еще должен узнать.
Он подошел на два шага ближе, еще пристальнее устремив на меня глаза.
– Ты думаешь, что я друг, – сказал он. – Тебе следовало бы считать меня врагом, потому что тот, кто льстит человеку за его добродетели или потворствует ему в его пороках, есть худший враг того человека. Но ты считал меня удобным товарищем с тех пор, как я стал служить тебе, – я и мои последователи со мной. Ты не мог понять этого, ты, который глумишься над сверхъестественным! Ты мало думал об ужасных деятелях, что производили чудеса на твоем празднике в Виллосмире! Ты мало думал, что злые духи готовили дорогой банкет и разливали сладкие вина!
При этом у меня вырвался подавленный стон ужаса; я дико глядел вокруг, жаждая найти какую-нибудь глубокую могилу забвения и покоя, куда бы мне упасть.
– Да, – продолжал он, – фестиваль соответствовал нынешнему времени. Общество, жадно наедающееся, слепое и бесчувственное, которому прислуживала свита из ада! Мои слуги выглядели, как люди, так как воистину мало разницы между человеком и дьяволом. Это было отменное сборище! Англия никогда не видела такого в своей летописи!
Вздохи и вопли усиливались, делались громче; мое тело тряслось; мысли в мозгу были парализованы. Он устремил на меня свои пронизывающие глаза с новым выражением бесконечного сожаления, удивления и презрения.
– Что за странное существо вы, люди, сделали из меня! – сказал он. – Какими мелочными человеческими атрибутами вы наделили меня! Разве вы не знаете, что неизменная, однако вечно изменяющаяся эссенция вечной жизни может принимать миллионы миллионов форм и постоянно между тем оставаться все той же? Если б вечная красота, которой наделяются все ангелы, могла когда-либо измениться до такого ужаса, какой преследует исковерканное воображение человечества, может быть, это было бы хорошо, потому что никто бы не сделал меня товарищем и никто бы не любил меня, как другие. Но мой образ нравится всем, в этом – мой рок и
