на меня. – Волну создает ветер. Только ветер. Максимальная высота волны всегда зависит от скорости ветра, от длительности его воздействия и, конечно, от разгона, то есть от расстояния, на котором ветер продолжает действовать на поднятую им волну. Ты понял? – подозрительно спросил он. – Чем больше разгон, тем выше волна. Почему-то мне кажется, Эл, что ты сможешь это осмыслить.
– Кирк, – отвлек его Джек. Он все еще держал трубку в руке. – До какой глубины может доходить волнение?
Отис, наконец, повернулся к Берримену:
– Это еще проще, Джек. Глубина, до которой распространяется действие волн, определяется их длиной. На глубине, равной половине длины волны, волнение практически отсутствует.
И спросил, сразу теряя важность:
– Что там с погодой?
– Все то же, – сухо ответил Джек, выслушав сводку по телефону. – Пока тихо, но циклон развивается. Какой-то умник дал ему хорошее имя. Циклон может зацепить нас, Кирк. Его волчок уже раскрутился. Так что вставай, Кирк.
– Зачем?
– Ты забыл? Мы идем к аптеке Мерда. А ты, Эл, ложись, – заявил он мне, не слушая причитаний Отиса – Прими душ и ложись. Если и не уснешь, все равно отдых. Ночь тебе предстоит нелегкая.
Они ушли, и я отправился в свою комнату.
Уснуть…
Совет был правильный. Оставалось только уснуть, но как раз это никак у меня не получалось.
Шторы я задернул, комнату заволокли зеленоватые сумерки, тускло отраженные в зеркале. Но это были душные сумерки. В них глох звон цикад, доносившийся снаружи, в них глохли неясные шорохи, непонятно чем рожденные – моим сознанием или действительностью.
Уснуть…
Оглохший, немой, придавленный зноем город лежал за узкими окнами.
Город, полный молчания, страхов, затаенных надежд; город, внимательно следящий за цифрами, напечатанными в местной газете, печально провожающий из окон угрюмые санитарные фургоны; город, тайком изображающий на своих заборах невзрачное черное солнце с тонкими лучами протуберанцами; город, забывший о шорохе дождей, о звуках смеха, шагов…
К черту!
Одинокие чайки над проливом, равнодушно раздевающиеся эвкалипты, листва, устлавшая улицы, крыши, набережные; обмороки в душных домах, осквернители могил, сыщики-дилетанты, научные сотрудники; тревога, шорохи, страхи… Что я здесь делаю? Почему именно мне надо лезть в морозильник, в котором хранится замороженная смерть? Разве сон, полный кошмаров, лучше вечного?
Уснуть…
Я с ненавистью ударил кулаком по постели.
Все проходит. Проходят эпидемии. Проходят циклоны. Проходят века.
Не утешение для тех, кто попал на кладбище, но, с другой стороны, для живых тоже не утешение. Адентит не связан с мучениями, это уже хорошо. Можно рассматривать остров со специально оборудованной площадки, можно купаться в запрещенной зоне, можно не выходить из дому, можно валяться в канаве, что угодно, черт возьми, лишь бы не румянец, однажды вдруг обдающий тебя жаром. Говорят, на час, на два заболевший адентитом впадает в эйфорию, он счастлив, он любит весь мир, но затем сон…
Болезни, подобные адентиту, приходят из ничего и в ничто уходят.
Солнечный мир, счастливые люди, океан накатывает долгие волны на берег. Океан приносит прохладу и свежесть, он бездонен, как вечность, в его пучинах дрейфуют кашалоты и субмарины, он утешает, он дарит надежды, он поддерживает, но однажды из его вечных смутных глубин, окутанных дымкой доисторических тайн, всплывает вдруг черное солнце глоубстера…
Смерть… Сон…
Я никак не мог уснуть.
Человечество давно миновало свой золотой век. Оно миновало его, не заметив. Великие географические открытия, расширение территорий… Тогда еще можно было мечтать о том, что хлеба будет больше, земель будет больше, энергии будет больше. Но мечта разбилась о прирост населения. Все новые и новые, жадные, требующие еды рты. С мечтами покончено. Идет драка за оставшееся. Если впереди нас и ждут неожиданности, то, скорее всего, сходные с теми, что обрушились на остров Лэн.
Бред…
Почему Джек считает, что вымороженный глоубстер не опасен? Почему Джек и Отис так боятся циклона, названного именем Мелани? Почему их так поразило сообщение о V-30, затонувшем в проливе?
Коротко звякнул телефон. Я схватил трубку чуть ли не с облегчением.
– Эл, это Билл, – забормотал низкий голос. – Это твой старина Билл.
– Привет, старина Билл, – ответил я как можно радушнее. – Ты в порядке?
Понятия не имел, кто этот Билл, но старина Билл, похоже, обрадовался.
– Так вот, Эл, я хорошо продумал нашу беседу, – голос незримого собеседника был полон какого-то отталкивающего смирения. – Так вот, Эл, я думаю, наш Лэн вовсе не Лэн. Наш якобы Лэн должен носить другое имя. Я бы так назвал его – Гинн. Это отражает саму суть проблемы. Не остров – овраг смерти. Не Лэн, а Гинн. Ты ведь помнишь, Эл: Гинн – овраг, рассекающий южную сторону Иерусалима. Мы с тобой, конечно, не такие уж крепкие христиане, но мы все-таки христиане. Узкий овраг разъел наши души. Ахаз, царь Иудейский, прокоптил наши души смрадом, искалечил их воплями сжигаемых заживо детей. Он, Ахаз, знал толк в музыке. Музыка всегда звучала над Гинном, Эл, как она всегда звучала над нашим островом. Мы должны убить кощунственную музыку, Эл, выбросить ее навсегда из человеческой памяти. И я, кажется, знаю, с чего надо начинать, Эл – с музыкантов! Я, как царь Иосия, сам буду ходить с оружием, я буду сам истреблять музыкантов и их нечестивые инструменты. Это богоугодное дело.
– Да, Билл, – оптимистично подтвердил я.
– Мы все умрем, Эл.
– Да, – сказал я, не испытывая к нему даже ненависти. – Не думаю, что найдутся исключения.
– Это меня зажигает, Эл, – смирение в низком голосе моего собеседника перешло в негромкое торжество. – Мы выйдем на площади, мы заглянем в каждый подвал, мы искореним музыку, как явление, мы проветрим души от скопившегося в них смрада. Мы превратим остров Лэн в геенну огненную, Эл. Лэн – Гинн – геенна огненная. Эволюции не существует, есть только повторения, Эл. Это важная мысль, я хочу подумать над этим.
– Правильно, Билл, – сказал я и повесил трубку.
За окном палил зной. Тяжело обвисали изнуренные ветви, тяжелыми слоями лежала на земле листва. От одной мысли, что в этой горячей земле месяцами лежат почему-то неразлагающиеся трупы, становилось не по себе.
Вновь зазвонил телефон.
Мягкий женский голос:
– Я не рано, Эл?
– Почему ты так спрашиваешь? – мягко спросил я.
– Ты обязательно сердишься, когда я звоню рано, – голос был легкий, мягкий, но в нем слышалась вполне явственная сумасшедшинка.
– Нет, я не сержусь. Зачем мне на тебя сердиться?
– Не знаю, Эл. Ты обязательно сердишься, когда я звоню днем. Ты и сейчас сердишься.
– С чего ты это взяла?
– Но ты ни разу не назвал меня по имени. Когда Я тебе звоню, ты сразу меня узнаешь. Ты говоришь, здравствуй, Эбби. А сегодня ты ни разу не назвал меня по имени. Совсем ни разу, Эл. Это значит, ты сердишься.
– Прости, Эбби. Я просто не успел, Эбби. Я чувствую себя неважно, Эбби. Других причин у меня нет.
Далекий голос Эбби окреп:
– Тебе обязательно будет лучше, Эл. Люди гнусны. Если смерть нас очищает, значит, надо возлюбить и смерть. Я много об этом думала. Знаешь, Эл, моя жизнь ведь не была безупречной, просто я очень скрытна. Я совершала поступки, недостойные человека, но теперь я чувствую – я очищаюсь, Эл. Каждая смерть, о которой я слышу, несет мне все большее и большее успокоение. Это глоубстер, он – знамение, Эл…
Я опустил трубку на колени.
Пусть Эбби выговорится.
Если Эбби много размышляла и пришла к какой-то идее, а идея эта может способствовать ее очищению, пусть выговорится.
Не без тайного изумления я подумал: напарник Джека был, кажется, необычным парнем. По крайней мере, он умел вести такие беседы, к нему тянулись разные люди… Лэн – Гинн – геенна огненная… Почему нет?.. Если пройтись по острову Лэн с факелами, здесь найдется чему гореть. Здесь все хорошо просохло, здесь все займется сразу, как порох, пламя будет видно даже с материка…
Хорошая идея.
Надо будет поделиться ею со стариной Биллом.
Ладно.
Я повесил трубку.
Эбби, конечно, удивится, но ведь она знает, что я чувствую себя неважно.
В дверь постучали.
– Да, – буркнул я не без раздражения. И увидел Джека.
– Нашли бумажку?
