другого рода и тоже радуется этому.
— Есть, — коротко бросает Эстер и, поворачиваясь, натыкается на Майрона Кригмана, который подходит к ним с венком на голове и бокалом в руке.
— Ч-черт! Извини, Эс.
— Майрон, ты отлично смотришься.
— Нацепил это, как последний идиот. Все выдумки Сью.
— Бегу на кухню. Там что-то ужасное творится.
— Валяй, милая, валяй... Ну-с, молодой человек, выкладывайте, что там у вас. Какие такие теории.
Дейлу в эту минуту его теории кажутся вздорными и ненужными, как сумбурные реплики, которыми обменивается наша веселая компания. Его возбуждает присутствие Эстер, двусмысленность их разговора. Он по-новому увидел и почувствовал в себе женолюба, то великолепное животное, которое поджидает желанную добычу наверху социальной лестницы, в конце длинных, запутанных, заваленных коридоров общественного устройства, и изумился. Голова у него раскалывается, каждая клетка мозга ноет, как ноют мышцы натруженного тела. Подобно священнику на другом краю земли, раздающему в старых церквах просфоры, он терпеливо излагает доводы: малая вероятность того, что Большой взрыв «сработал», проблемы однородности, гладкости и сжимания-разжимания, исключительная и необходимая четкость постоянных величин у слабых и сильных взаимодействий, не говоря уже о соотношении между силой притяжения и центробежной силой и массой нейтрона — будь она иной хотя бы на несколько десятитысячных долей, Вселенная могла взорваться или рассеяться, была бы недолговечной или абсолютно гомогенной, не содержащей условий для возникновения галактик, звезд, планет, жизни. Человека.
Кригман слушает все это и временами быстро кивает по несколько раз кряду, отчего складки его подбородка вываливаются на галстучный узел и трясутся цветки азалии на венке. Словно для того, чтобы лучше понимать собеседника, он надел большие квадратные трехлинзовые очки в роговой оправе. Его глаза перемещаются вверх-вниз, меняясь в размерах в зависимости от фокусного расстояния каждого стекла. Он прихлебывает из мягкого пластикового стаканчика белое вино («Альмаде на Рейне» $ 8,87 за трехлитровую бутыль на Бутылочном бульваре) и вступает, наконец, какой-то неслышимой другими мелодией из приятного прошлого:
— Да никто не отрицает, что с теорией Большого взрыва масса загвоздок. Остается немало темных мест, которые мы не разгадали и вряд ли разгадаем, если на то пошло. На днях я прочитал, что даже в старейших звездных скоплениях обнаружено присутствие тяжелых металлов. Спрашивается, откуда они взялись, если более ранних скоплений просто не было. Механика элементарных частиц при Большом взрыве такова, что образуется только гелий и водород — верно?
Дейл не знает, ждут ли от него подтверждения. Он чувствует, что много говорить ему не придется.
— Неувязки везде были, есть и будут, — с отеческой грубоватостью продолжает Кригман. — Взять тот же первичный огненный сгусток и прочее или теорию поля. И вообще те первые мгновения, о которых мы говорим, вещи непостижимые. Наши астрофизики что угодно скажут — лишь бы не уронить собственный авторитет.
— Вот именно, — соглашается Дейл.
— Да, но при этом не следует впадать в обскурантизм. Позвольте дать вам домашнее задание — хотите?
Дейл совсем ослаб и кивает, как ребенок, которому говорят, что он болен и необходимо лежать в постели.
— Загляните в «Небо и телескоп», кажется, в одном из летних номеров за прошлый год есть чертовски забавная статейка. Перепечатка из какой-то книги о ротиферах — вы, разумеется, знаете, что такое ротиферы, — это водяные микроорганизмы, у них в передней части имеется венок жгутиков, благодаря которому кажется, что это голова и она поворачивается на триста шестьдесят градусов, хотя на самом деле ничего не поворачивается, как не поворачивается при всей подвижности шеи голова у совы, так вот, там описывается ученый диспут в колонии ротиферов. Бактерии задаются вопросом, почему их лужа такая, а не другая, почему в ней определенная температура, щелочность, содержание метана в грязи и так далее. Чертовски забавно, правда? И вот это самое океаническое философическое общество — кажется, так себя называет это высокое собрание, точно не помню, сами увидите, когда раздобудете журнал, — ученые бактерии приходят к заключению, что, будь их среда обитания малость иной, допустим, вода испарялась бы при меньшем количестве тепла или температура ее замерзания была бы повыше, их жизнь нельзя было бы считать промыслом Божиим, что вся Вселенная того ради и сотворена, чтобы существовала их лужа и они сами! Это примерно то же самое, о чем говорите вы, молодой человек, хотя вы и не относитесь к ротиферам, хе-хе!
Кригман щерится еще шире. Губы у него бесцветные, сливающиеся со смуглотой лица, которая напоминает мышцы на анатомической карте, выполненной сепией. Он подносит стаканчик к этим губам.
— Я полагаю, сэр...
— К той еще матери сэров. Меня зовут Майрон. Не Рон, заметьте, а Майрон.
— Простите, я имею в виду нечто большее. Аналогия с лужей — это все равно что утверждать антропоцентризм на Земле, а не на других планетах, которые, как мы теперь знаем — даже если когда-то сомневались в этом, — непригодны для жизни. В этом смысле — да, мы существуем на Земле, потому что существуем. Но возьмите Вселенную, нашу единственную Вселенную, — почему, скажем, скорость разбегания галактик равна второй космической скорости?
— Кто вам сказал, что существует только одна Вселенная? Их, может быть, миллиарды. Нет никаких логических оснований утверждать, что наблюдаемая нами Вселенная — единственная.
— Да, логических оснований нет, но...
— Будем рассуждать логически — или как? Не вздумайте тыкать меня носом в интуицию, субъективность и прочее, приятель. Я во многих отношениях прагматик до мозга костей. Если вам легче по ночам от того, что луна — это головка сыра, валяйте, верьте...
— Я не...
— Не верите? Вот и ладненько. Я тоже не верю. Камешки, что прихватили наши астронавты, вроде не похожи на сыр. А вот моя дочка Флоренс верит. Ей какой-то психованный панк сказал: когда накачаешься, как я, и не то привидится. Она считает себя тибетской буддисткой, правда, только по будням. Ее сестричка, Мириам, грозится уйти в суфийскую коммуну где-то под Нью-Йорком. На меня это не действует, пусть живут как хотят. А вы, как я понял, просто пудрите мне мозги.
— Я...
— На самом-то деле плевать вы хотели на космогонию. Открою вам один секрет. Я знаю, где ведется интересная работа, стараются объяснить, как из ничего возникло все. Из многих направлений складывается общая картина, отчетливая, как рука у вас перед глазами. — Кригман откидывает голову, словно для того, чтобы получше разглядеть собеседника, и за тремя стеклами его очков растет количество глаз. Он снова говорит — не умолкая и пересыпая свою речь именами, терминами, понятиями: постоянная Планка, пространство-время, вещество-антивещество...
— Как насчет выпить? А то, вижу, вы совсем засохли.
С подноса, который неохотно носит одна из молодых ирландок, он берет очередной пластиковый стаканчик с вином. Дейл мотает головой, отказывается. Всю весну у него пошаливает желудок. Молоко и копченая говядина образуют взрывчатую смесь. Мой дорогой друг и сосед Майрон Кригман делает здоровенный глоток, облизывает улыбающиеся губы и продолжает быстрым скрипучим говорком:
— О'кей! И тем не менее, чтобы выйти на поле Хиггса, с чего-то надо начинать. Но как из ничего сделать почти ничего? Ответ подсказывает геометрия, элементарная геометрия. Вы — математик, поймете. Что нам известно о простейших структурах — кварках? Ну же, пошевелите мозгами, приятель.
От шума в гостиной желудок у Дейла ноет все сильнее. В другом конце комнаты, под сводчатым дверным проемом смеется Эстер, выпуская клубы дыма изо рта. Поднятое ее лицо самодовольно светится.
— Кварки различаются цветом и ароматом, — подбирая слова, говорит Дейл. — Несут
