Думали, наверное, что карающая рука так далеко не достанет… А она доставала… Предал Родину, ничто тебя не спасет… Убеги хоть на край света… Я ведь твердо знал, что стреляю в врага!.. А раз враг, значит, главное, попасть в цель… Мне сперва показывали фотографию врага, я ее изучал подробно, а потом уж я видел живого врага… В прицеле… Вот и все… Вот и вся работа… Мне четко говорили – враг, я и знал – враг!.. Нашей стране враги всегда ведь мешали… Иосиф Виссарионович был к таким вещам человек чуткий… Да у меня и у самого была своя чуткость… Это сейчас время такое наступило, что всем на все наплевать… А мы честно работали… На благо Родины…».
Теперь, задним числом, Валентин понимал, что поддатая компания Джона Куделькина-старшего веселилась зря. Старик Пастухов не врал. Откуда бы такие дикие фантазии у деревенского парня, который, наверное, никогда книжек не держал в руках.
Случалось, Валентин сам подробно расспрашивал подвыпившего, но никогда не отказывающегося от лишней рюмки старика.
Например, муравьи. Ну, какие муравьи в Сибири или в Подмосковье? Торчит куча над жухлой травой, вот и все. А старик подробно описывал диковинные муравьиные города, то спрятанные под листвой деревьев, то хитроумно устроенные под корой, то вознесенные высоко над землей, а то наоборот утопленные в землю. – «Есть такой рыжий муравей, называется гагуа-гагуа, – рассказывал старик. – Я потом узнал, что название так и означает – заставляющий плакать. Из- за этих гагуа-гагуа я однажды влип. Уже занял позицию на дереве. Передо мной в прогале листвы краешек дороги. По дороге должен был проехать джип. На все дело было у меня секунд сорок. Так вот, сразу после выстрела из зарослей выкатился поток муравьев. Хорошо, я успел спрыгнуть, они ведь шли колоннами, вся земля стала рыжей. Меня потом кололи каким-то лекарством, а укусов-то было, ну пять от силы. Но еще полминуты, я бы там и остался. Даже не так. Остался бы там мой скелет. Эти гагуа-гагуа человека обрабатывают в пять минут. Повезло. Успели меня сдернуть с дерева. Но я потом загибался от боли. Трое суток кололи меня и держали в каком-то темном помещении, потому что нельзя было меня в том состоянии сажать на самолет. И в открытую держать нельзя было…».
И еще всякое говорил старик.
Про тропический лес, в котором нет солнца.
Каждое растение в таком лесу цепляется за одежду, срывает шляпу, оставляет кровавые царапины на руках и на лице. А еще нежная, как паутина, бахрома, венчающая какие-то длинные листья. Казалось бы, ерунда, бахрома шевелится от дыхания. Но только двинешься сквозь такую листву, как она свивается в жгуты, из которых без ножа выйти и не думай.
И так далее.
Придумать такое трудно.
Особенно тихому ревизору.
Спустив воду, Валентин вышел из кабинки.
Он долго мыл руки, разглядывая себя в зеркале.
Пять лет во Франции и в Гвиане несколько изменили его, но шрам на виске остался тот же, и взгляд хмурый. Бычачий. Быком Валентина прозвал когда-то Николай Петрович. За неумение думать. Так Николай Петрович считал. А я и не научился думать, хмуро подумал Валентин, машинально взвешивая в руках «дипломат».
Прежде, чем выйти из здания аэропорта, несколько раз позвонил из будки телефон-автомата. Куделькин не ответил. Наверное, забыл включить телефон, отключенный с вечера.
К черту!
На площади перед аэропортом Валентин поймал левака.
– Полтинник! – нагло заявил рыжий толстомордый водила. – Если до центра, то полтинник. А в Дзержинский район или там в Заельцовку вообще не поеду. Времени нет.
– Мне как раз в центр.
– Это можно, – согласился водила. – Только ты учти, мужик, что скоро на площади начнется митинг. Если тебе, скажем, надо к рынку, площадь Ленина придется объезжать стороной.
– Мне не к рынку. Мне на Орджоникидзе, – хмуро объяснил Валентин. – Ну, объедешь площадь. Какие проблемы? Пара минут, не больше. Но остановишься там, где я укажу. И подождешь меня.
– Сколько ждать?
– Ну, не знаю… Может, полчаса… Может, меньше…
– А потом?
– А потом снова сюда.
– В Толмачево? – удивился водила.
– ВТолмачево.
– Ну ты, чудак!.. Или забыл чего?..
– Забыл.
– Заметано… Но только учти, если ждать, а потом обратно, тогда не полтинник… Тут и сотки мало…
– Обойдешься полтинником, – усмехнулся Валентин. – Выдам я тебе полтинник. Баксами. Устроит?
– Баксами? – встрепенулся водила. – Ну, ты чудак? Конечно, устроит.
И покрутил толстым пальцем:
– Только все равно, знаешь… Надо выдать, как бы задаток… Для пущей гарантии… А?.. Сам понимаешь… Народ сейчас прыткий…
– Понимаю, – хмуро кивнул Валентин и протянул рыжему водиле десятидолларовую бумажку.
Глава XII
Удар в спину
За три дня, проведенных в Новосибирске, Чирик выходил из гостиницы только два раза. Каждый раз минут на десять, от силы на пятнадцать. Не больше.
В первый раз, негромко про себя насвистывая, осторожно прошелся вокруг торговых киосков, плотным квадратом расставленных перед гостиницей, купил бутылку водки и банку красной икры, а во второй рискнул заглянуть на оптовый рынок, расположенный метрах в пятистах от гостиницы.
На оптовых рынках тесно.
На оптовых рынках никто ни на кого не обращает внимания.
Если в толпе кто-то тебя узнает, твердо знал Чирик, это значит, что ты с кем-то столкнулся лицом к лицу. То есть, оказался совсем рядом. А оказаться рядом с человеком, который тебя знает, конечно, нехорошо. Даже в толпе. Но и тут есть некое преимущество. В толпе, особенно в рыночной, в базарной толпе легче уйти от погони, если она вдруг образовалась. Попробуй-ка догнать человека в беспорядочно клубящейся перед коммерческими киосками толпе! Тем более, если сам убегающий не хочет, чтобы его догнали.
Чирик не хотел.
Да и куда убежишь?
Как псина на привязи.
Чирик не хотел ни погони в толпе, ни того, чтобы его внезапно узнали. И уж, конечно, не хотел он, чтобы его догнали, не дай Бог.
С этой точки зрения Чирик вполне, наконец, оценил обыкновенную, несколько потрепанную, зато нисколько от того не бросающуюся в глаза джинсуху, которую чуть ли не силой навязал ему страшный человек, каким-то образом вычисливший его в Москве. В этой обычной потрепанной джинсухе, которую таскает на улице каждый третий, Чирик напрочь сливался с суетной толпой, ничем существенным из нее не выделяясь.
О страшном человеке, вычислившем его в Москве, Чирик вспоминал с содроганием.
Страшный человек сломал его волю.
Не надо было разрешать этому человеку все время смотреть в глаза, задним числом злился и негодовал Чирик. Вообще никогда не следует разрешать людям, с которыми разговариваешь, пристально смотреть тебе в глаза. Если даже ты твердо знаешь, что этот человек не гипнотизер, не какой-нибудь сраный экстрасенс, которого следует опасаться, на всякий случай, что глаз у него не дурной, даже, может быть, легкий, все равно никогда не следует разрешать разговаривающим с тобой людям пристально смотреть тебе в глаза, потому что по человеческим глазам можно много чего такого ненужного узнать. Если закинуть железную «кошку» в колодец, злился и негодовал Чирик, можно и не зная, что в колодце было когда-то утоплено, доискаться и поднять на поверхность множество интересных и занятных вещей.
Так и с глазами.
Никогда не следует позволять людям, которые активно или даже пусть только тайно настроены против тебя, пристально смотреть тебе в глаза.
И тем людям, которые ненавидит тебя или боятся.
Если бы придурок в ночном «Икарусе» под Орлом, вспомнил Чирик, не поднял голову, если бы он с таким страхом, но при этом так пристально и ненавидяще не уставился мне в глаза, никто бы его не тронул. Ну, отобрали бы у придурка деньги, может, какие вещи, ну дали бы ему разок по дурным рогам, чтобы не озирался и не приглядывался к незнакомым людям, но никому бы в голову не пришло стрелять в него.
А придурок уставился. Чирик шел по проходу автобуса прямо на придурка, а тот никак не отворачивал бледное лицо, не отводил от Чирика пристальных, расширенных страхом глаз, заворожено смотрел прямо на Чирика. Смотрел прямо в его глаза – пристально, ненавидяще, правда, с каким-то ужасным предчувствием. И, подходя к придурку, Чирик заранее знал, что теперь-то уж непременно выстрелит ему в лоб. Когда человек смотрит на тебя так заворожено, так пристально, с такой ненавистью, с таким ужасом и испугом, это означает только одно: сам того не осознавая, этот человек тщательно впитывает всего тебя, он детально срисовывает тебя, фотографирует, он, сам того не осознавая, запоминает твою походку, твое лицо, твой каждый жест, каждое твое движение, каждую деталь. Если такого человека оставить в живых, он и через двадцать лет будет все помнить о тебе в точности, во всех подробностях.
Чирик выстрелил.
Другое дело девки. После того как девка завизжала, с удовольствием подумал Чирик, с нею можно делать все, что захочешь. Никакого отказа. Завизжав, девка как бы срывает какой-то внутренний тормоз, ей сразу и полностью отказывают логика и память. Если даже каким-то чудом такая вдруг завизжавшая от ужаса девка и вырвется из твоих рук, сбежит, смоется, ей все равно нечего будет сказать ментам и следователям, потому что по-настоящему ну никак нельзя запомнить обижающего тебя человека, если в голос визжишь от страха.
Ну никак. Доказано опытом.
