Луиза снова пожимает плечами, только на этот раз печально и покорно.
— Похоже, мы с тобой в одной лодке оказались, — говорю я, стараясь вложить в эти слова побольше сочувствия.
Луиза окидывает меня взглядом.
— Я знаю, о чем ты думаешь. Ты думаешь, что мне нужен ребенок. Нет, не нужен. Когда-нибудь — может быть, но не сейчас.
Я не спорю, хотя думал вовсе не об этом. У меня хватает сообразительности дать ей возможность поделиться своими мыслями.
— Алессандро не хочет детей. Говорит, что он слишком стар. А как же итальянка, которая рожала детей, когда ей было уже за шестьдесят? Если бы я родила сейчас, то тогда ребенку исполнилось бы пятнадцать, а Алессандро было бы всего семьдесят. И славно. Здесь люди долго живут. Как думаешь, Джим, должен он сделать мне ребенка?
Я решаю высказать то, что чувствую. Мою решимость укрепляет маленькая слезинка, что скатывается с ее ресниц и падает в бокал с вином, который Луиза держит на коленях.
— Будь я твоим мужем, то позволил бы тебе иметь все, что ты захочешь.
Она смахивает слезу изящным пальчиком.
— Но ты не мой муж, — спокойно говорит она. — Да и вообще, мир слишком ужасен, чтобы рожать детей, правда?
Довод неубедительный, но это лучше, чем ничего. Удивляет меня только, что мной овладел такой порыв прямо тут же заняться с Луизой любовью, как будто во мне пробудился могучий инстинкт отцовства. В сравнении с простым желанием обладать ею — совершенно иное чувство. И плевать, если через пару секунд оно исчезнет, цель у меня одна: войти в нее и там извергнуться — только это.
— Что с тобой? — спрашивает Луиза, прерывая мои мысли и пристально глядя на меня.
— Что ты имеешь в виду? — Я делаю большой глоток вина, чтобы прийти в себя.
— Вид у тебя странный.
— Как это?
— Не знаю. Безумный.
Я смеюсь:
— Ты меня с ума сводишь.
Звонит телефон. Луиза оборачивается и смотрит в глубь дома.
— Это Алессандро, — устало роняет она.
— Ты что, не собираешься отвечать?
— Пусть подождет. — Луиза встает и зевает, широко разводит руки, выгибает спину, привстав на цыпочки.
— Он же повесит трубку, — говорю я.
— Не повесит.
Луиза осторожно ставит бокал на землю и идет в дом. Разговор длится несколько минут, явно не обремененный любовными перешептываниями и взаимными отказами вешать трубку, пока этого не сделает другой.
— Как он?
— О, он в восторге. Есть фотография, на которой запечатлен министр финансов де Барко, целующийся с Лючиано Грако. А тот когда-то был одним из самых могущественных воротил каморры. Умер уже. Его катер взорвали. Все время носился слух, что это политическое убийство.
— И что теперь?
— Ничего особенного. Уйдет в отставку, только и всего. Ничего не меняется.
— Алессандро, должно быть, разочарован.
— Не думаю. У итальянцев есть особенность: на самом деле они недолюбливают перемены. На словах утверждают, что хотели бы многое изменить, но на деле — нет. Все прискорбные общественные явления настолько вплетены в их образ жизни, что изменить что-то одно невозможно.
Этот анализ итальянской души меня поражает.
— Тебе, может, психологией заняться?
— Они простые люди, — с тоской говорит Луиза.
Ночь стала немного прохладнее. Время ложиться спать. Еще не поздно, но бесконечная жара в течение долгого дня изматывает. Луиза ведет меня через дом к спальне, которую я занимал неделю назад. В дверях она обвивает мои руки вокруг своей талии и склоняется мне на плечо.
— Так здорово обниматься в этом большом старом доме.
Я нежно держу ее и незаметно отстраняюсь, с тем чтобы она не почувствовала моего возбуждения.
— Давай завтра устроим день безделья, — тихонько произносит Луиза.
— Ладно.
Она целует меня в губы, легко и быстро.
— Buona notte.
— Доброй ночи. — Я закрываю дверь: не хочу смотреть, как Луиза идет по коридору к своей комнате.
Когда я просыпаюсь, Луиза уже хлопочет внизу. Может, остаться в постели и дождаться, когда она придет меня будить? Но свет бьет такой яркий, что слепит глаза. День обещает быть очень жарким.
Луиза в белой пижаме и халате сидит на кухне, перед ней кофе и булочки.
— Привет, — бодро восклицает она и подает мне чашку с тарелочкой.
— Итак, что у нас на повестке дня безделья?
— Для такого дня есть одно-единственное занятие.
— Это какое же?
— Пойдем купаться.
— У меня купального костюма нет.
— Там, куда отправимся мы, он не понадобится.
Моей первой реакцией на эти слова оказывается вовсе не прилив эротического возбуждения, о чем вы, возможно, подумали. Вновь увидеть тело прекрасной женщины, почувствовать трепет от ее близости — нет, не о том думаю я в первый момент. Я сразу ощутил беспокойство. Когда Луиза в последний раз видела меня голым, я был таким же стройным, как и она, а потому радовался своей беззастенчивой наготе. Только прежнего тела у меня уже нет. Разница, конечно, невелика, но мышцы стали дряблыми, где некогда был поджарый живот, теперь висит пузо. Жирок прет отовсюду. На груди какие-то побитые сединой спутанные волосы.
— Ты ведь не стесняешься, а? — лукаво улыбается Луиза.
Я трогаю себя за живот:
— Я не столь подтянут, каким был когда-то, милая.
— Не волнуйся, прихватим большие полотенца.
— Увы, я действительно далеко не тот. Ты же, уверен, как всегда, прелестна.
— За это не поручусь. Десять лет для нас обоих не прошли без следа.
— Сравнительный конкурс я проиграю.
— Застенчив и тщеславен. Забавное сочетание.
— Я не тщеславен.
— Еще как тщеславен! Тебя заботит, как ты выглядишь. Это тщеславие.
— Тогда мы все тщеславны.
— По мне, тщеславный человек тот, для которого важно прежде всего его собственное мнение, а уже потом — каким его видят другие.
— Ты тщеславна?
— Женщинам тщеславие не дано. Нам в первую очередь приходится дорожить мнением окружающих, производить на них впечатление. Если же удается преодолеть это и погрузиться в себя, тогда это достоинство. Тщеславие же достоинством не является, так ведь?
