Зое Дженни
Зов морской раковины
I
Элиза еще не знала, куда они едут: через заднее стекло машины она видела, как их дом становился все меньше и меньше. В последнее время вещи в их квартире начали покидать привычные места. Мама резко выдвигала ящики, открывала шкафы и укладывала их содержимое в коробки. С каждым днем комнаты пустели, и Элизе казалось, что ее голос зазвучал в них громче.
Соседские дети, с которыми Элиза иногда играла, выбежали из подъезда на улицу. Элиза застучала по стеклу и стала махать их спинам, которые становились все меньше.
По переулку они выехали из своего района, свернули на широкую улицу и, двигаясь в тени высотных домов, влились в периодически замирающий поток утреннего транспорта. В витринах магазинов Элиза видела отражение их маленького желтого автомобиля и других машин, ехавших за ним, и ей казалось, будто все они были лишь звеньями одной длинной цепи, которая на перекрестках разрывалась, и тогда машины веером разлетались в стороны.
Бабушка Августа жила всего в нескольких километрах от города, в доме, служившем когда-то амбаром. Старый амбар стоял в окружении гор и лесов, неподалеку от маленькой деревушки, из которой города было не видно и не слышно.
Уже издали Элиза увидела на опушке леса дома, тесно прижавшиеся друг к другу; они то появлялись, то исчезали за холмами и поворотами, будто прятались от ее взгляда. Шоссе, по которому редко ездили, пересекало деревню, разделяя ее посередине. По обеим сторонам шоссе выстроились крестьянские дома. Когда машина въехала в деревню, Элиза заметила, что один мужчина, положив локти на подоконник, громко переговаривался с женщиной в доме напротив, поливавшей цветы на окне. Шум мотора с силой разорвал надвое фразы, перелетавшие от одного окна к другому; мужчина и женщина замолчали и посмотрели вслед желтому автомобилю, который на углу возле продуктового магазина свернул на круто спускавшуюся улочку.
Амбар стоял на возвышенности недалеко от деревни. Со всех сторон его огибал увитый зеленью навес. Элиза увидела бабушку, которая стояла под навесом с дымящейся пенковой трубкой во рту, будто ожидая их приезда.
Элиза поднялась по крутой лесенке и упала бабушке в объятия. Бабушка прижала Элизу к груди, пахнувшей овсом и дымом. Элиза еще долго могла бы простоять вот так, прильнув к ней, но мама уже вошла в дом и нетерпеливо звала их из гостиной.
Бабушка отвела Элизу на кухню, достала из шкафа пачку печенья и велела ей ждать. Элиза стояла на кухне, жевала печенье и через маленькое дверное окошко смотрела в сад. Она вспомнила, как однажды они с бабушкой ходили между цветочных грядок и говорили о цветах, как об общих друзьях. Бабушка называла имя цветка, а Элиза говорила, подходит оно этому растению или нет. Большинство названий не подходило, и она давала им новые имена: «Гиацинты будут „огненными столбами', – говорила она, или: – Мак будет „солнечным зонтиком гнома'». Сегодня же головки цветов низко склонились к земле, будто солнце сломало им шеи.
Бабушка Августа была теплой дымящейся горой. Воздух в ее каморке всегда был тяжелым от сизого дыма, который шел из пенковой трубки и, плавая по комнате, запутывался в складках просторных бабушкиных юбок. Она всегда носила несколько юбок, одну поверх другой. В своих бесчисленных юбках, будто в дымовом облаке, она шествовала по амбару, и Элизе приходило в голову, что бабушка и сама когда-нибудь превратится в дым. В дым, который поднимается к потолку и растворяется в воздухе. Бабушка никогда не проветривала, и всякий раз, когда мама хотела открыть маленькое окошко у стола, на котором лежали книжки, кофейные чашки, большая морская раковина и табакерка, бабушка вынимала изо рта трубку и испуганно кричала: «Стой, не открывай окно!» Она боялась, что в открытое окно влетит ветер, подхватит дым вместе с ее душой и навечно унесет их с собой. Мама в таких случаях недоуменно пожимала плечами и, сердясь и качая головой, опускалась на стул. Когда бабушка с мамой, сидя за столом, разговаривали, Элиза выходила в сад. Летом она собирала упавшие на землю сливы. Она разламывала подгнившие плоды и наблюдала за тем, как муравьи прокладывают себе дорожки в фиолетовой мякоти. Элиза знала, что, взяв в руку такую сливу, она касается чего-то испорченного, разложившегося, но не могла бросить ее на землю и как завороженная смотрела на кишащую внутри сливы живность. Но обычно мама и бабушка сразу же начинали ссориться; мама резким голосом звала Элизу, заталкивала ее в автомобиль и уезжала. Через окно машины Элиза видела бабушку, стоявшую под навесом, и, пока мама не сворачивала, они махали и подавали друг другу знаки.
Элиза услышала сзади взвинченный голос мамы. Ну вот, опять началось. Элиза по-прежнему стояла на кухне и смотрела в сад, но тут она обернулась и через полуоткрытую дверь гостиной увидела маму. Этим утром мама не села к столу и даже не попыталась открыть окно. Посередине каморки она поставила чемодан Элизы, а сама встала за ним, как за стеной. Мама что-то втолковывала бабушке, которая молча сидела в кресле и курила трубку. Казалось, что произносившиеся мамой слова изменяли выражение ее лица: с каждым словом, которое она обрушивала на бабушку, мамино лицо становилось всё более жестким и решительным. Затем мама, развернувшись на каблуках, вышла. Элиза смотрела на маленькие круглые следы от каблуков, оставшиеся на ковре. Когда бабушка вошла в кухню, Элиза услышала, как хлопнула дверца машины. Она молча стояла перед кухонным окном с надкусанным печеньем в руке. Августа подошла к ней сзади и обняла; ее руки, как ремешок, сомкнулись на животе Элизы.
На первом этаже амбара стояли две придвинутые друг к другу кровати. Уже десять лет как бабушка спала одна, рядом пустовала кровать ее умершего мужа. Со дня его смерти она каждую неделю меняла на ней постельное белье. Теперь в этой кровати спала Элиза. Первое время после переезда Элиза часто не могла заснуть. Она вслушивалась в шум реки, протекавшей близко от дома; к этому шуму примешивалось тяжелое, хриплое дыхание Августы и потрескивание деревянных балок наверху. Когда шел дождь, шум реки усиливался и заглушал тихие звуки дома. Тогда Элиза представляла себе, что река вливается к ним в комнату через окна, ей виделось, что они с бабушкой в темноте плывут на кроватях, как на маленьких лодках. Утром она, свернувшаяся клубком, просыпалась в кровати, будто на дне ямы. Иногда перед сном ей позволялось положить голову на бабушкин живот. Живот у бабушки был мягкий, и голове Элизы вольготно лежалось на нем. Она плотно прижимала ухо к животу и слышала очень странные звуки: внутри булькало и шипело. Должно быть, думала Элиза, в бабушкином животе есть что-то, похожее на фейерверк. Она закрывала глаза и видела водопады, полыхающий лес или сигнальные ракеты. «Бабушка, ты взрываешься», – сказала она однажды, когда концерт в животе был особенно громким, и бабушка так расхохоталась, что голова Элизы запрыгала на животе, как мячик.
Из беседки можно было смотреть вниз – в долину и на реку, которая, извиваясь, исчезала в лесу. На противоположной стороне был выгон для скота, круто поднимавшийся на плоскогорье. Там прямо посередине стояло одно-единственное дерево. К западу от равнины, за густой еловой чащей высились Семь Жеребцов – мощный горный массив из семи скал, стоявших друг за другом с сильным наклоном в одну сторону. Элизе они напоминали семь серых гладких голов без лиц. Когда лучи заходящего солнца
