– Их приказал посадить султан, чтобы райская красота бескрайнего цветочного поля заставляла людей восхищаться мудростью и могуществом мусульманского бога.
– Чушь!
– Я говорю, что знаю. Правду, как учит нас Господь.
Андрополус отер с губ кровь.
– Ты у меня доиграешься! Рассказывай искренне и подробно, не то пожалеешь!
Подробно так подробно. Его привела в охотничье поместье тоска по прежней жизни, по родителям. Но никаких следов прошлого, кроме муравейника и старого улья, он не наглел. Отцовские богатство и слава исчезли бесследно.
Про гусиную стаю, тянувшуюся к морю, Андрополус упоминать не стал.
Погрузившись в воспоминания, он закрыл глаза. Когда они были открыты, он видел за окошком только ноги; теперь же воображение превратило людей на площади в черепах. Тысячами они медленно кружили вокруг него, даже не подозревая о существовании Андрополуса, подступали волна за волной, и в их глазах светилась вся мудрость вселенной. У времени есть свои приливы и отливы, глухо шептали черепашьи волны, укачивая его, точно материнские объятия.
– Тебя взяли в детское войско султана?
– Да.
– Тебе приказывали кого-нибудь убить?
– Да. Моего отца.
Собственный голос звучал словно издалека, будто не Андрополус говорит, а Андрополусу. Как когда-то – отец: черепахи всегда идут на свет звезд, но порой обманываются, принимая за звездное мерцанье любой движущийся огонек. Мусульмане пользуются этим, прилепляя к черепашьим панцирям на весеннем празднике горящие свечи. Тогда черепахи становятся друг для друга звездами: эта ползет за той, а та за этой. Но Андрополус не расскажет тюремщикам, как просто обмануть черепах.
– А не учил ли тебя господин Лоренцо, – с присвистом прошептал приходской священник, пронзительно глядя на пастуха, – что между лопаток есть место, которое военные называют «игольным ушком»: попав туда, меч или копье без труда проходят до самого сердца? Не этим ли приемом ты намеревался воспользоваться, покушаясь на Папу Римского? Не барон ли подтолкнул тебя к богомерзкому замыслу?
– Господин Лоренцо ничему меня не учил. Я никогда никого не хотел убивать. Я был и остался христианином. Потому-то и убежал из детского войска султана, – твердо ответил Андрополус.
– Чепуха! – Падре обвел глазами собравшихся в подвале. – Вы слышали? За всей этой святотатственной затеей стоит барон Лоренцо. Он – тайный пособник Махмуда, а мальчишка – орудие в его руках. О Боже, мерзостью несет до самого неба! Из-за того на нас и ниспослана чума!
«Ничему Лоренцо меня не учил! – вновь мысленно вскричал Андрополус. – Действительно, мерзостью несет до самого неба, только от вас, падре, и чума от вас!»
Но вслух эти слова невозможно было выговорить.
– Умоляю всем святым, – заплакал Андрополус, – приведите господина барона! Делайте со мной, что хотите, но доставьте его сюда. Вместе мы сумеем оправдаться и доказать, что оба невиновны!
– Не дождешься, – отмахнулся приходской священник. – У Лоренцо и без тебя хватает забот. Он сегодня хоронит дочь. Убогая отдала Богу душу. И ты тоже умрешь, если не признаешься.
Все ушли. Дверь закрылась, Андрополус остался один. Он пошарил по топчану руками, словно надеялся найти рядом Лукрецию. Нет. Один. Один-одинешенек. Он не нашел ее вовремя. Надо было сначала отыскать ее, а потом уж скакать в город. Порыскать между винными бочками и на чердаке, среди сушащегося винограда. Сбегать к серному источнику…
Он вдруг вспомнил, что там они и собирались встретиться. Как можно было забыть? Лукреция купалась бы нагишом, а он смотрел. Они ведь договорились! Выходит, он обманул. Проклятое вино отшибло память. Пастух прошептал: «Лукреция!» – и она встала перед ним как живая. Неужели она утонула, купаясь?
Он будет жить на ее могиле. Устроит склеп со скамьей и столом, отнесет туда ее любимые вещицы: чашку, из которой она пила, ложку, которой ела, положит на кружевную салфетку гребень и зеркало. Раковину морской улитки. Поставит на стол букет цветов. Под иконой Святой Девы будет всегда гореть свеча. Он будет жить там, рядом с ней.
До слуха Андрополуса продолжало доноситься с площади молитвенное пение. Женские голоса окутывали, обволакивали, усыпляли. Молились не за Лукрецию и не за него, за здоровье Папы Римского.
В коридоре подвала раздались другие голоса – мужские. Они гулко отдавались под низкими влажными сводами. Эхо множило топот ног. Кто-то громко потребовал, чтобы принесли кнут.
Женские и мужские голоса слились в меркнущем сознании Андрополуса. Общий хор согласно тянул страшные слова: «Повесить пастуха Лоренцо! Смерть ему! Смерть! Повесить, повесить…»
И вдруг из темноты в темноту, из ниоткуда в никуда ярким светом ворвался высокий девичий распев: «Не отчаивайся! Жди чудес!»
Лукреция!
Андрополус приподнялся на локтях и тщательно вытер кровь с губ, чтобы Лукреция, увидев его, не испугалась. Она где-то здесь, совсем близко. Почему же не подходит? Может быть, у нее повязка на глазах, вот она и не видит? И хорошо, что не видит его, лежащего на топчане, измазанном в крови и рвоте. «Я попал сюда, потому что хотел защитить ее», – с облегчением подумал Андрополус и начал молиться.
Голос Лукреции смолк и больше уже не звучал.
Папа Римский приехал, и с ним пришла чума. «Одни уже умерли, другие не доживут до конца лета», – слова мужа неотступно преследовали Анну, когда она стояла на коленях перед Его Святейшеством в алтаре новой церкви. Что ж, она и сама не отказалась бы умереть. Принимая причастие, баронесса заметила, что руки Пия Второго мелко дрожат. Он и впрямь еще болен. Бледная кожа, глубоко запавшие глаза. Но взгляд их чист и ясен, полон внимания и прозорливости.
Лоренцо держался поодаль, среди кардиналов и гвардейцев, делая вид, будто занят своим, однако полностью скрыть интерес к происходящему за спиной ему не удавалось: выдавали неестественный наклон головы и напряженно-сосредоточенное выражение лица. Но подойти ближе барон не решался, словно Анна, оставаясь рядом с Папой Римским, по праву заняла место телохранителя.
Пий Второй был рад встрече с ней и не желал этого скрывать. Анна и сама ощущала волнение. То и дело бросая на нее заинтересованный взгляд, Папа Римский вел свою красильщицу за руку вдоль ряда алтарных картин. Ее святой Агаты здесь не было.
Церковь еще не была освящена. Но Его Святейшество не хотел откладывать в долгий ящик благословение изображений и, осматривая алтарь, миропомазывал их одно за другим. Работа Веккьетты привела его в восторг. Именно об этом я и мечтал, сказал он. Картина написана буквально только что, а великомученица на холсте существует вне времени. Его не смутили даже груди святой Агаты, лежащие на блюде, как две сдобные булочки. Вот, значит, какой представляет себе святую Агату Папа Римский – похожей на предыдущие ее живописные воплощения. Каноникам нужен канон. Она уже видела эту картину. Давным-давно. Еще до смерти Лукреции.
Тогда Анну беспокоило, что скажут о написанной ею картине и как это отразится на ее собственной судьбе. Теперь она ни о чем не беспокоилась. На ней больше не лежит ответственность за жизнь невинной девочки, которой предстояло унаследовать тайну. Отныне тайна в другом: где сейчас Лукреция, каковы ее пути, и тайна сия глубока есть. Ежеминутно Анна мечтала о встрече, возможной только во сне. Или после смерти. Она засыпала, надеясь увидеть Лукрецию, а проснувшись, молилась об искуплении своих грехов. Ибо материнские прегрешения не позволяют маленькой душе прошедшей уже девять небесных сфер, открыть райские ворота и войти в крут ангелов – так снилось Анне. Мать всегда больше думала о пурпуре, чем о дочери; это грех. Возмездие за него пало на Лукрецию.
Анна огляделась по сторонам: нет ли в церкви приходского священника. Ее бросало в дрожь при одной мысли о его присутствии. Странным образом баронесса чувствовала, что в обрушившемся несчастье виноват падре. Но это только чувство, тут ничего не докажешь, хотя в последние часы Лукреции священник был неприлично назойлив. Она не уберегла дочь и теперь, стоя на коленях, ждет, когда Папа Римский благословит отошедшую чистую душу, томящуюся ожиданием у райских ворот.
