Икитоса со мной, поэтому в принципе она могла бы просто написать записку, однако полагала, что я буду убедительнее записки.
Чоони бросилась мне на шею и просто разревелась. То ли от огорчения, что я уезжаю, то ли от счастья, что я не забираю с собой Боба. Кажется, она до последнего момента не верила в то, что Боб остается с ней.
Отдельно я хотел попрощаться с нашими проводниками, но они ушли, не дождавшись моего пробуждения.
Самым тяжелым вышло, разумеется, прощание с Бобом. Мы долго сидели вдвоем и, несмотря на свою недавнюю свадьбу, счастья индеец не излучал. Вольный Боб чувствовал себя теперь узником, на которого надели цепь, да еще приковали к ней железное ядро. Хотя мы и прощались, скорее всего, навсегда, до него это долго не доходило. То, забывая о том, что я почти сразу же после приезда в Лиму улетаю в Москву, он просил меня встретиться с братом и проследить за тем, чтобы тот выслал деньги на покупку дома в Икитосе. То просил организовать каким-нибудь образом переброску в Икитос «тойоты», хотя и на это у меня уже не оставалось времени. Самое большее, что я мог обещать, это быстро продать машину за относительно небольшие деньги и переслать их в Икитос Мигелю.
Сам факт, что через неделю я уже буду в самолете на пути в Москву, он воспринимать отказывался. Не говоря уже о том, что почти все его мысли крутились вокруг того, как он сбежит с Чоони в город. После всех обещаний, данных вождю, да учитывая присмотр за новобрачными, который тот наверняка установил, в ближайшее время это было маловероятно, но Боб не желал смириться с этим. Мысленно он уже покупал дом в Икитосе, искал и находил там работу, устраивал Чоони в ресторанчик к Кате или санитаркой в больницу к Мигелю.
Словом, он был уже на другом этапе своей жизни, а железная цепь держала его здесь, в сельве. Это вносило в обычно крайне упорядоченное сознание Боба страшную сумятицу.
Приходилось покидать друга в нелегком положении. Это и мне не прибавляло настроения, хотя отъезду я, конечно, радовался. Тем более что поставленную задачу удалось осуществить полностью.
В последние минуты прощания Боб все-таки собрался и выглядел почти как всегда. Естественно, я пожелал ему удачи.
Не менее трогательной оказалась сцена прощания племени с рыжим терьером. У мальчишек, которые когда-то мечтали его поджарить до хрустящей корочки, на глаза навернулись слезы. Прослезилась и Марта.
В отличие от терьера, я такой чести не удостоился. Обнял Джерри на прощание и Боб. Правда, последние слова перед разлукой вышли по-солдатски строгими и скупыми: «Служи хозяину как положено». По всем правилам Джерри должен был бы поднести к козырьку лапу, но поскольку формой так и не обзавелся, то, выслушав наставление Боба, тут же отбежал к соседнему кусту и отсалютовал индейцу как умел.
Отдельно, но не менее тепло мы с Джерри попрощались и с попугаем, который не забыл напомнить нам, какой он «хо-о-роший». Джерри, в свою очередь, по-дружески ткнул его носом в крыло и весело фыркнул.
Вообще пес, предчувствуя наш отъезд, находился в каком-то особо приподнятом настроении. Видимо, ему вспомнился его любимый московский диван: не все же валяться то на песке, то на камнях, то биться за место под солнцем с амазонскими муравьями. Да и крысы уже поднадоели, домашняя похлебка всяко лучше.
В Икитосе ждали новые прощания. Я передал молодому доктору Мигелю все просьбы Марты, рассказал ему о счастливой (несчастной) судьбе Боба и предупредил его о банковских переводах от меня — за «тойоту» и от Мануэля — деньги на дом. Попросил доктора, а заодно и Катю о том, чтобы они помогли молодоженам, если им все же удастся сбежать в Икитос, и в ответ получил все необходимые заверения.
В местном аэропорту, кроме Кати, меня и английского джентльмена никто не провожал, но тех слез, что, в отличие от Марты, пролила на мою грудь соотечественница, занесенная судьбой черт знает куда, хватило бы на всех пассажиров нашего рейса.
Было нечто фантасмагорическое в том, что последним, кого я увидел из иллюминатора самолета, следующего по маршруту Икитос — Лима, оказалась одинокая русская женщина, которая, как истинно православная, трижды перекрестила наш лайнер.
Продав «тойоту» и забежав в банк, чтобы перевести деньги в Икитос, еще до касс «Аэрофлота» я помчался со своей драгоценной корой к падре Иосифу в надежде, что он развеет последние сомнения, которые все-таки жили в моем сердце.
Старик меня принял, хотя, как меня предупредили, плохо себя чувствовал, что, впрочем, понятно, когда человеку за восемьдесят. Я молча выложил перед монахом свое богатство.
— Неужели все-таки добрались? — с изумлением спросил он.
— Да, — ответил я не без гордости, — но последнее слово за вами. Это действительно
Старик напялил на нос огромные очки, внимательно рассмотрел кору и листья, которые я специально для него притащил из сельвы, и утвердительно кивнул:
— Не сомневайтесь, это действительно она. — А потом добавил: — И не сердитесь, что не дал вам своих провожатых. Знаете, из вашей страны приезжает довольно много проходимцев. Рад, что вы не из их числа.
Ну поляк, что с дедушки возьмешь?
Уже в Москве таможенники долго рассматривали мешок с древесиной и весло, которым я греб по Амазонке. И то и другое вызвало неподдельное удивление.
— Это все зачем? — спросил один из таможенников, поковырявшись в коре и покрутив перед носом странное, уже отполированное моими руками весло.
— Как зачем? — серьезно ответил я. — С меня будут лепить новую девушку с веслом. А это
Таможенники ухмыльнулись и пропустили меня без дальнейшего досмотра.
А зря. В соседней сумке лежал серебряный тумик, который я выкупил у родни Боба. Здесь шуточками я бы, наверное, не отделался.
Вместо эпилога
Спустя почти год после возвращения домой я нашел в почтовом ящике довольно увесистое письмо из Перу. Там оказалось немало фотографий и небольшое письмо от Боба. Рядом с его подписью стоял крестик, поставленный Чоони, и отпечаток младенческого пальчика — первенца этой четы.
В письме я обнаружил пару неприятных новостей и много хороших. Как писал Боб, сбежать из племени не получалось довольно долго. Не помогли даже роды Чоони. Как мы и договаривались, под предлогом, что жену надо показать врачу, Боб попытался отправиться с ней в Икитос, но хитрый Черный Кабан отпустил Чоони только с Пако.
Правда, как пишет Боб, Чоони привезла ему из Икитоса радостные новости. В ходе обследования выяснилось, что с ней все нормально и у нее будет мальчик, чему отец, конечно, страшно обрадовался и даже, как признается, от счастья напился из того горшка, куда «плюют все эти грязные старухи».
Кроме того, он узнал, что до Мигеля дошли деньги, посланные мной и Мануэлем: средства на покупку дома ждали Боба в Икитосе на отдельном счете в банке, куда еще и падал небольшой процент.
Удрать в Икитос Бобу, Чоони и Пако удалось только после того, как внезапно умер вождь — наверное, отказало сердце — и в племени в связи с этим началось замешательство. Заменить старика, это видел и я, мог бы только Пако, но он категорически этого не желал. К тому же у него обострилась застарелая болезнь, а потому Мигель уложил его к себе в клинику. Это была вторая дурная новость.
Все остальное только радовало. Боб нашел дом, оплатил задаток, и на днях они с Чоони должны в
