заплатку на рукаве, и мне стало любопытно, чьи же трудолюбивые женские руки постарались продлить жизнь этого потрепанного костюма еще на год.
– Кажется, у вас есть нечто, принадлежащее мне. – Его голос был глубоким и оживленным, и во мне что-то дрогнуло, хотя его возраст и не позволял рассматривать Казанову в качестве поклонника.
– Можно присесть рядом с вами? – поинтересовался он. – Дождей не избежать. – Казанова приподнял ногу так, чтобы я видела грязь, коркой покрывшую его башмаки по самую пряжку. – Надеюсь, вы простите меня за столь прискорбный вид моей обуви, мисс Адамс.
– Ну что вы, не стоит беспокоиться, месье, – сказала я. На нем были те же самые башмаки, которые носила «тетушка Флора» на барже, – старая пара с квадратными носами, с особой подошвой, при помощи которой усталые ноги могли отдыхать при ходьбе по булыжнику.
– Вы читали его? – спросил Казанова, указывая на дневник.
– Месье, я прочитала только первую страницу, где вы сравниваете путешествия с любовью.
Вам это кажется ошибочным, пуританочка?
Я знала, что Казанова сказал это, желая подразнить меня.
– Пожалуйста, не называйте меня так. Я не большая пуританка, чем вы сами. – Он широко раскрыл глаза, но меня это не смутило. – Я воспитывалась на трудах римских стоиков. Цицерон был любимцем моего дяди, а философию Сенеки, его этику, я выучила с подачи своей тетушки. Возможно, вы знакомы с ней?
Он пожал плечами.
– Философия Сенеки кажется мне слишком суровой, мисс Адамс. Почему я сознательно должен поддерживать намеренное равнодушие к боли или, в данном случае, к наслаждению?
– Добродетельный человек должен быть равнодушен ко всему, и так он сможет усмирить страдание. – У меня при себе в дорожном саквояже была книга Сенеки «О милосердии». Я вытащила ее и положила на стол.
– Вот моя Библия, синьор.
– Вы не посещаете службы конгрегационалистской церкви, мисс Адамс?
– Я предпочитаю рациональный поиск религиозным фантазиям.
– О, так я веду беседу с философом?
– А как еще мы сможем узнать правду, если не будем задавать вопросы касательно того, что видим вокруг себя? Но меня заинтриговали ваши взгляды на путешествия, синьор. Меня учили, что настоящий путешественник странствует, чтобы получить знания.
– Тогда вы прочитали слишком много путеводителей. Путешествие подобно вере, подобно любви. А вера подразумевает наслаждение, так же как и вызов боли и трудностям. Таким образом, для достижения успеха странник должен следовать методам любви – выбору, обольщению, получению удовлетворения и расставанию.
Увидев сомнение на моем лице, Казанова добавил:
– Мои принципы путешествий проверены эмпирически и, надеюсь, достойны столь великого философа, как Вольтер.
– Поведайте мне хотя бы один, синьор.
– То, что вы желаете, всегда ждет вас, но сначала вы сами должны сказать Судьбе, чего же вы хотите. Во-первых, запишите свое желание на листке бумаги, а затем предайте его воле ветра. А еще лучше если перед этим порвать его на клочки, мисс Адамс.
– Как странно. А дальше?
– Вы не должны следовать диктату своей воли, но идти только туда, куда вас ведет наслаждение. И еще: мы должны возблагодарить себя комфортом красивых прибытий и уходов. Хотя лично я в уходах не так искусен, как хотелось бы…
– Да уж, то ли дело – прибытие! – засмеялась я, вспомнив его странный парик на барже.
– А, так вы смеетесь надо мной, мисс Адамс! А я-то, в простоте душевной, наслаждался беседой с вами! – Он широко заулыбался, и тут я впервые поняла, как молод духом этот человек.
– Мне тоже нравится с вами беседовать, – сказала я. – И вы, кстати, обещали мне рассказать про женщину, чей портрет носите в своих часах.
– Неужели? – Он взглянул на них и на миниатюру, свисающую с футляра, но в этот раз быстро убрал ее. – С этим придется подождать. Прощу меня простить, мисс Адамс. Я опаздываю на встречу. Могу я взять назад свой дневник? – Казанова забрал его и без лишних слов поклонился, после чего растворился в толпе.
Я еще немного посидела, рассматривая место, с которого он так неожиданно исчез. Спокойствие моей души было разрушено желаниями.
Скоро будет война. Генерал Бонапарт в Австрии, а армия его в северной Италии. Но ситуация стала критической. Я видела это своими собственными глазами, когда стояла вместе с отцом на берегу Гвидекки, рядом с монастырем капуцинов. На второй день Пасхи в Вероне вспыхнуло восстание против французской армии, а вчера мы стали свидетелями бесполезной и глупой перестрелки – венецианские солдаты обстреляли французских моряков из расположенной в гавани крепости. Отец говорит, что венецианцы навлекут на себя войну быстрее, чем ему хотелось бы. Кто знает, что теперь случится с его торговой миссией? Он надеялся, что армия в спешке минует Венецию, желая сокрушить австрийцев.
Бедный отец. Он и так неважно себя чувствовал, а пока мы ехали в гондоле к монастырю, его свалил приступ морской болезни. Так что мне пришлось держать его голову на коленях, легонько массируя ее под пристальным хитрым взглядом гондольера, очевидно предположившим, что со мной едет пожилой супруг. Френсис уехал в Мурано поговорить с торговцами стеклом. Я холодно взглянула на нашего лодочника и продолжала массировать голову моего бедного родителя.
Я не противилась планам отца касательно моего замужества, понимая, что он хочет лучшего и старается устроить мою жизнь до того как умрет, не желая оставить дочь без мужа, хотя я предпочла бы жить одна в Париже, подальше от фермы Гучей с ее видами на Атлантический океан и горбатые островки близ Бостона. Тетя Абигейл научила меня латыни и греческому, и я могла бы жить на скромные заработки, давая уроки французским детям. Но отец не принимает всерьез мои планы и шутит, что мне лучше выйти замуж за дурака, который будет слишком глуп, чтобы разобраться в моих привычках книжного червя, чем связаться с ученым человеком, который, разумеется, потребует безоговорочного подчинения жены своему мужу. Однако спорить с отцом было совершенно напрасно.
Так я предавалась горестным мыслям, поглаживая голову отца, и прощала его за то, что он хочет сделать меня такой, какой я быть не желаю. Возможно, именно это выражение нежности на моем лице неправильно истолковал гондольер. Думая же о своем будущем женихе, я чувствовала только скуку. Каждый вечер, когда Френсис приходил на ужин, он начинал что-то бормотать про фабрику щелков в Бурано или про стеклодувные горны Мурано. Он считал, что они находятся в полном упадке.
Несмотря на собственную нечистоплотность, Френсис перенял от моего отца привычку указывать на грязь местных жителей, доказывая тем самым леность и ущербность венецианцев. Отец считал, что нам следует пожениться здесь, если, конечно, его торговая миссия принесет прибыль. Но вчера Френсис заявил, что не желает сочетаться браком в «папистской мыльнице» – так он назвал собор Святого Марка, – так как нашел человеческие экскременты в ризнице.
Мы с отцом прошли от пристани до маленького собора капуцинов рядом с Сан-Реденторе. Настоятельница ждала нас у входа, одетая в белое платье, оставляющее ее покатые плечи такими нее обнаженными, как у тех актрис, которых мы видели однажды ночью в Париже. Кажется, отец тоже вспомнил об этих дерзких женщинах, так как я поймала его восхищенный взгляд, скользящий по изгибу шеи аббатисы, когда та пропустила нас в изысканно убранный зал.
Если не считать высокой решетчатой стены, вздымающейся, подобно прутьям клетки, в конце комнаты, создавалось впечатление, что мы попали в банкетный зал дома какого-нибудь аристократа в Париже. Вдоль одной стены – дюжина молоденьких послушниц в прелестных белых одеяниях, девушки улыбались и толкались, подобно золотым рыбкам в аквариуме. Напротив стояли мужчины, перешептываясь с девушками через созданные специально для этих целей отверстия в решетке.
Настоятельница, хорошо говорившая по-французски, объяснила, что молодые девушки приходят в
