Как не понял и того, что миссис Франт и Эдгар Аллан проведут меня, шаг за шагом, в темные глубины лабиринта, туда, где прячутся кошмарные секреты и самые страшные злодеяния.
2
Но прежде чем я отважусь войти в этот лабиринт, позвольте вкратце рассказать вам о причинах моего помешательства.
Мы с тетушкой не встречались с тех пор, как я учился в школе, тем не менее, когда меня заключили под стражу, я попросил известить именно ее, поскольку других родственников у меня не осталось.
Она выступила в мою защиту в магистрате. Одним из его членов оказался солдат, склонный к состраданию. Поскольку я действительно швырнул медаль в присутствии целой толпы свидетелей, да еще и орал при этом «Вы убийцы!», то мало кто, включая меня самого, сомневался в моей виновности. Офицер гвардейцев оказался мстительным типом, и хотя медаль едва задела его, лошадь, испугавшись, взбрыкнула и сбросила его прямо на глазах у дам.
Поэтому казалось, что единственная дорога к состраданию — признать меня невменяемым. В тот момент я не особо возражал. Магистрат постановил, что я жертва периодических приступов сумасшествия, во время одного из которых я и ранил бравого офицера на черном коне. Члены магистрата пришли к выводу, что эта форма психического расстройства должна поддаваться лечению, поэтому стало возможным освободить меня из-под стражи, поручив заботам тетушки.
Она устроила меня в лечебницу доктора Хейнса, с которым консультировалась во время слушаний по моему делу. Хейнс оказался вполне гуманным человеком, не любившим сажать пациентов на цепь, словно собак, и обитавшим вместе с семейством в непосредственной близости от лечебницы. «Я согласен с Теренцием, — говорил он мне. — „Homo sum; humani nil a me alienum puto“. [4] Да, конечно, у кого-то из этих бедняг есть привычки, которые общество не понимает и не принимает, но мы с ними слеплены из одного теста».
Большинство пациентов были сумасшедшие и слабоумные, некоторые жестоки, иные глупы, но все печальны; помешавшиеся, сифилитики, идиоты, страдающие странными и страшными маниями или резкими перепадами настроения, так называемым folie circulaire.[5] Но было несколько и таких, как я, живших отдельно от остальных больных и обедавших вместе с доктором и его женой на их половине.
— Вашему племяннику требуется покой, умеренные нагрузки и полноценное питание, — говорил доктор Хейнс тетушке в моем присутствии, — и он пойдет на поправку.
Сначала я сомневался в его словах. Мои сны заполняли стоны умирающих, страх смерти и ощущение собственной никчемности. К чему мне жить? Чем я заслужил жизнь, если лучшие из мужей пали на поле брани? Сначала ночь за ночью я просыпался мокрый от пота, с бешено колотившимся сердцем, чувствуя, что мои крики все еще висят в воздухе, хотя они уже и стихли. Другие пациенты тоже кричали по ночам, так чем я хуже?
Однако доктор Хейнс сказал, что крики мне на пользу не пойдут, и каждый вечер давал мне настойку опия, чтобы унять тревогу или, по крайней мере, притупить ее. Кроме того, он заставлял меня говорить о том, что я сделал и что видел.
— Неприятные воспоминания, — однажды сказал он, — нужно лечить так же, как отравление несвежей пищей. Лучше очищать от них свой организм.
Я все еще не верил ему, цеплялся за свои страдания, поскольку кроме них у меня ничего не было. Я говорил, что ничего не помню, симулировал приступы помешательства, плакал.
Через пару недель доктор ловко сыграл на моих родственных чувствах, сказав, что если бы я взялся обучать его сына и дочерей латыни и греческому по полчаса каждое утро, то он смог бы урезать плату, взимаемую с тетушки за мое содержание. Первую неделю занятий доктор Хейнс с книгой в руках сидел с нами в гостиной, пока я заставлял детей заучивать наизусть грамматические правила и спрягать глаголы. Затем он стал оставлять меня с ними наедине, сначала на несколько минут, а потом все дольше и дольше.
— У вас талант к преподаванию, — как-то вечером сказал мне доктор.
— Я их не жалею и заставляю работать в полную силу.
— Вы делаете так, что им хочется вам понравиться.
Вскоре после этого доктор Хейнс заявил, что сделал для меня все что мог. Тетушка перевезла меня в свою квартиру на узенькой улочке, ведущей к Стрэнд-стрит. Так я поселился в ее уютном гнездышке, словно неопрятный кукушонок с вечно открытым ртом. Днем я сидел в гостиной, а ночью спал там же на софе. Летом вонь, долетавшая с Темзы, казалась просто нестерпимой.
Вскоре я понял, что тетушка не совсем здорова, и из-за моей дурацкой выходки с медалью Ватерлоо ей пришлось понести серьезные расходы, да и мое пребывание в ее доме — это обуза, хоть тетушка и старалась не подавать виду. Я слышал ее сдавленные стоны по утрам и видел, как болезнь разрушает ее тело, словно жестокий враг.
Однажды утром, когда мы пили чай, тетушка вернула мне медаль Ватерлоо.
Я почувствовал холод и тяжесть металла на ладони, дотронулся до широкой кроваво-красной ленты с тем-но-синими полосами по краям, а потом опустил руку и позволил медали соскользнуть на стол и упасть рядом с чайницей.
— Откуда она взялась?
— Ее передал один из членов магистрата, — сказала тетушка. — Тот, что проявил к тебе сострадание. Он тоже служил на Полуострове[6] и сказал, что медаль по праву твоя, ты ее заслужил.
— Но я же выбросил ее.
Тетушка покачала головой:
— Не выбросил, а швырнул в капитана Стэнхоупа.
— Разве это не одно и то же?
— Нет. — Тетушка добавила чуть ли не с мольбой в голосе: — Ты должен гордиться ею, Том. Ты с честью сражался во славу короля и своей родины.
— Да не было там, черт возьми, никакой чести, — проворчал я, но медаль взял, чтобы сделать приятное тетушке, и сунул в карман. А потом сказал — и это оказалось первым звеном в цепочке последующих событий: — Мне нужно найти работу, я не могу больше сидеть у вас на шее.
В тот период найти хоть какую-то работу было достаточно сложно, особенно ранее судимому психу, оставившему предыдущее место, не получившему рекомендаций и не обладающему ни достаточным опытом, ни влиянием. Но моя тетя когда-то вела хозяйство в доме мистера Брэнсби, который по-прежнему относился к ней с большой теплотой. От этих нитей — случайных связей воспоминаний, привычек и привязанностей, соединивших нас хрупкими незримыми узами, — зависит счастье многих действующих лиц моей истории, и даже их жизни.
Я рассказываю вам это, чтобы объяснить, почему тринадцатого сентября, в понедельник, я с готовностью принял предложение поработать младшим учителем в школе Мэнор-Хаус в городке Сток- Ньюингтон. Вечером, перед тем как навсегда покинуть тетушкин дом, я решил прогуляться до Сити и оказался на Лондонском мосту. Несколько минут я стоял там, глядя на ленивую серую воду, медленно текущую между сваями, и суденышки, курсирующие взад-вперед. Затем я, наконец, запустил руку в карман бриджей, извлек оттуда медаль и бросил ее в реку. Я находился на той стороне моста, что обращена вверх по течению. Крошечный диск переворачивался в воздухе, поблескивая в лучах заходящего солнца. Медаль быстро исчезла под водой, словно возвратилась к себе домой. Возможно, ее никогда и не существовало.
— Почему я не сделал этого раньше? — спросил я вслух, и две молоденькие продавщицы, проходившие мимо под ручку, заулыбались.
Я улыбнулся в ответ, они захихикали, подобрали юбки и заторопились прочь. Это были хорошенькие девушки, и я ощутил, как по телу поднимается волна желания. Одна из продавщиц, высокая и
