Музыка и тишина

Когда белошвейки вернулись с пятью новыми платьями и, чтобы их надеть, Вибеке разделась до нижних юбок, Эллен Марсвин внимательно ее осмотрела.

Платья были великолепны. Натягивая на плечи первое и чувствуя, как дорогой шелк ласкает ей руки, Вибеке снова воспарила на крыльях мечты. Она видела себя во главе роскошного праздничного стола. Но куда более замечательным, чем подносимые блюда из фазанов, перепелок, куропаток, говядины и дикого кабана, было почтение, которое выказывали ей гости, их улыбки, энергичные кивки и одобрительный смех.

Но, увы, возникло неожиданное затруднение!

Вибеке чувствовала, что белошвейки сжимают, почти сдавливают ее тело, чтобы втиснуть его в это красивое платье. Они тянули и сражались. Эллен Марсвин наблюдала за их усилиями, но лицо ее выражало лишь легкую досаду. Мечты Вибеке расползлись по швам, осталась одна реальность — слишком узкое платье и собственное лицо в зеркале, беспомощное и глупое, как у цесарки.

— Я не понимаю. Фру Марсвин, — сказала она задыхающимся голосом, — мерки с меня сняли, а платье не подходит.

— Да, не подходит. Я вижу. Какой стыд, — сказала Эллен. Затем она повернулась к белошвейкам: — Вы правильно сняли мерки с Фрейкен Крузе?

Они в унисон кивнули.

— Да, Мадам. Мы были очень внимательны.

— Вы не могли ошибиться в расчетах, когда шили платье?

— Нет, Фру Марсвин. Материал очень дорогой, и мы просто не могли ошибиться.

Эллен Марсвин вздохнула и сказала:

— Ладно, возможно, остальные подойдут. Примерьте другие, Вибеке.

Расстегнули крючки, распустили шнуры, и Вибеке почувствовала, как платье спадает с нее. Она смотрела, как белошвейки откладывают его и берут другое — бесподобное произведение из синего бархата с золотым бисером и шелковыми бантами. Лишь только Вибеке прикоснулась ко второму платью, как в ней с прежней силой пробудилось страстное желание вернуться на воображаемый банкет, где она уже побывала почетной гостьей. Но этому не суждено было случиться. Несмотря на все усилия белошвеек, плоть Вибеке не вмещалась в прекрасный наряд, и она видела, как и это чудо уплывает из ее рук.

Когда были примерены все пять платьев и ни одно не подошло, Эллен Марсвин села и закрыла лицо руками.

— Поистине, — сказала она, — это страшное разочарование, Вибеке. Цена этих платьев слишком велика, и я не могу заказать их заново. К счастью, вы привезли собственный гардероб, и он может вам послужить…

— Ах, нет! — воскликнула Вибеке. — Должно быть, после приезда в Боллер я позволила себе прибавить в весе. Если бы только платья можно было отложить для меня, то я пообещаю меньше есть, признаю за собой эту слабость. Умоляю вас, Фру Марсвин, не отсылайте их! Пусть белошвейки через месяц вернутся, и, клянусь, тогда все будет в порядке.

— Ах, — сказала Эллен, — но ведь теперь лето, Вибеке, то есть время, когда в Боллере такое изобилие еды, когда сливки самые густые, когда баранина самая вкусная и нежная…

— Я знаю, — сказала Вибеке, почти рыдая (хотя при упоминании «нежной баранины» она ощутила острый приступ голода). — Знаю, Фру Марсвин, но, клянусь вам, я придумаю какой-нибудь режим и буду строго его соблюдать, только бы эти платья были моими…

Эллен покачала головой и с грустью посмотрела на Вибеке, словно говоря: ты этого не сделаешь, не устоишь перед искушением и проиграешь, но потом вдруг повернулась к белошвейкам, чьи лица были сама серьезность и огорчение, и сказала:

— Подержите эти платья для Фрейкен Крузе шесть недель. Если ее размеры станут уменьшаться, я пошлю за вами, если же нет, отошлите их в Росенборг для одной из женщин моей дочери.

Из горла Вибеке вырвался некий звук. Впоследствии Эллен Марсвин будет сравнивать этот страдальческий хрип с криком болотной выпи, которая после засухи 1589 года встречается в Ютландии крайне редко. «Когда бы я ни услышала крик болотной выпи, — будет говорить она, — мне вспоминается корень мяты и его коварство».

Благовещение

Пришел июль, месяц, когда Король Кристиан ожидает увидеть первые слитки серебра, привезенные в Копенгаген из Нумедалских копей.

Перед его мысленным взором такое несметное количество серебра, что хватит на уплату всех долгов, дает надежную отдушину его мятущейся душе. Когда память о поражении Дании в Религиозных войнах^{75} мучит его бессильной яростью и раскаянием, он обращается мыслями к долине Исфосса и миллионам и миллионам далеров, плененных в скале. Эти далеры (которые ему видятся уже не глыбами руды, а заново отчеканенными монетами) он наделяет сознанием и волей. Они жаждут оказаться в его казне, жаждут служить ему. Бесчисленные ночи взывает он ко сну из этого убежища, надежно охраняемого мечтаниями о деньгах, и сон почти сразу приходит.

Июль на исходе, а серебро все еще не прибыло. Кристиан начинает тревожиться.

Он сидит в своем кабинете, занимается государственной арифметикой и всегда приходит к балансу, который не улучшает пищеварение. Куда он ни посмотрит, везде нужда. Нет ли чего-нибудь еще, размышляет он, какого-нибудь другого товара, кроме твердой валюты, который помог бы избавиться от нужды. Но чем может быть этот «другой товар»? Нельзя ли возводить дамбы, не используя землю и людей, насыпающих эту землю? Станут ли люди выполнять свою работу, если им не платить? Стоит ли сомневаться, что другие Короли тоже мечтали о таких подданных, которые довольствовались бы тем, что собирали осенние листья и называли их золотом. В результате нет от нужды лекарства, кроме денег и еще денег — в количествах, которые со временем только возрастают, — и вчерашние мечты становятся сегодняшней необходимостью.

Король составляет список под названием Крайние Меры на Случай Краха Копей. Среди этих мер переплавка его личного столового серебра и заклад Исландии консорциуму гамбургских купцов. Он также вносит в список слово «Матушка». Добавляет после него несколько вопросительных знаков, но не вычеркивает. Не кто иной, как Кирстен, однажды сказала ему, будто Вдовствующая Королева, «как оконный паук, сидит в Кронборге на огромном состоянии», но Кирстен не могла привести никакого доказательства, кроме того, что «всем известно, что это правда», и поэтому, особенно если вспомнить бесконечные ссоры обеих женщин, он не знает, истина это или чистый вымысел. Когда бы он ни заговорил с матерью про деньги, она всегда жалуется на бедность. «Мне едва хватает, — говорит она, — на корзину анчоусов».

Однажды вечером, когда он в десятый или одиннадцатый раз сводит суммы, к нему приходит Кирстен. За окном еще светло, и Кирстен останавливается перед ним в такой позе, что последние золотые лучи дня падают на ее лицо, превращая белую кожу в янтарь, и яркое пламя играет в ее волосах.

Кристиан откладывает перо и закрывает чернильницу крышкой. Он смотрит на Кирстен. И вместо раздражения и злобы замечает в ней кротость, почти нежность, которая напоминает ему первые дни после их свадьбы, когда она была мягка и податлива в его руках.

— Ну что, Мышка? — говорит он.

Она садится в кресло очень прямо, и в уголках ее губ появляется слабая улыбка.

— Я вас отрываю? — спрашивает она.

— Только от работы, от которой у меня болит живот.

— Что это за работа? — спрашивает она, и лишь теперь он замечает, что она нервничает. В руках у нее маленький флакон с лечебной солью, и она беспокойно водит им по колену.

— Подсчеты, — ласково отвечает он. — Но когда из Нумедала прибудет серебро, все будет хорошо. В чем дело, Мышка?

Она поднимает голову, и волосы ее заливает поток золотого света.

— Так, пустяки, — отвечает она, — по крайней мере, я надеюсь, что вы отнесетесь к этому как к «пустяку» или обрадуетесь. Дело в том, что, когда придет зима, я положу вам в руки еще одного