Красный сфинкс

прикрытые влажными тряпками. Густой табак, словно чайный настой, суховатый, мешается с соленым запахом набережной. Солью и ветром пахнет легкая парусина на балконе. А ночью тихие глаза пароходов, неподвижно опрокинутые в воду, и плеск флейт из беседки, освещенной изнутри как раковина. Звуки музыки тоже пахнут морем, – к морю подходит простая грубая флейта, духовые инструменты, усердные музыканты, опрокидывающие после игры свои горластые трубы, чтобы вытряхнуть из них слюну. И грустное ру-ру-ру флейты улетает в соленом ветре, как усилия морского прибоя.

Тихо жить в Сухуме, даже рекламы здесь тихи, как утопленники: они вырастают прямо под ногами, на асфальте; их меловые буквы обращены лицом вверх и напоминают плывущего на спине купальщика. Их топчут, и немота их бездейственна, потому что в Сухуме вряд ли гуляющий смотрит себе под ноги.

Вкусно жить в Сухуме, – белые домики благоухают провинцией, и нет лысых домов, а каждый еще густоволос от винограда, плюща, перьев хамеропсы, глициний, остролистника, над каждым зеленые кроны деревьев; и лежат домики рядком, словно дорогие яблоки, завернутые в отдельные зеленые бумажки.

И только в Сухуме, кажется, хорошо, тихо и вкусно жить безработным, потому что их очень много, они не стоят в очереди на бирже, они подсаживаются в кафе к вашему столику и, если это мингрельцы, непременно заговорят с вами. В Абхазии безработные – как бы новая профессия, созданная революцией…»

«Огромное поле русского быта, – жаловалась Мариэтта Шагинян в „Литературном дневнике“, – переисполненное необычайных курьезов, почти совершенно не использовано нашей литературой в фабулярном смысле; спокойное бытописание или психология быта, но не фабула, – вот типичное русское воплощение темы». Тогда как, «…если мы обратимся к западноевропейской литературе, в частности к царице фабулярного романа, Англии, воспитавшейся на универсальных фабулах (использованных Чосером в его сказках), – то увидим совершенно обратное. Здесь художественное воплощение темы без фабулы показалось бы невыносимо скучным. Здесь ни одна черта быта, способная создать коллизию, не оставлена романистами без внимания. Укажу пример: в английских законах есть закон о наследовании имущества отца старшим сыном (майоратное право). Отсюда ряд всяких возможностей: преступление младшего сына, чтоб получить наследство; незаконнорожденность старшего, скрываемая родителями, чтобы любимый сын не потерял наследства; муки наследника, не имеющего возможности соединиться с любимой девушкой, так как она простого звания, а он наследник майората, и вытекающие из этого перипетии, – мнимая смерть, бегство в Америку и т. д. Можно сказать, что ни один из английских романистов не прошел мимо этих коллизий; им отдали дань и Диккенс, и Джордж Эллиот, и Генри Вуд, и Уильки Коллинз, не говоря уже о множестве других, менее известных. Русский читатель романов отлично знает также, какую причудливую серию фабул создал гениальный Коллинз из одной только черты шотландского правового быта („шотландский брак“). Само собой разумеется, что бытовая фабула не может стать „бродячей“, поскольку быт, ее вскормивший, является особенностью исключительно данной нации. Так не может стать бродячею фабула „Хижины дяди Тома“ в странах, где нет и не было рабства. Но классовые формы быта опять показывают нам „бродячий“ характер фабулы, ее способность повторяться у разных народов. Так, буржуазия породила особую излюбленную фабулу, целиком построенную на экономических взаимоотношениях и принципе собственности современной нам эпохи, – так называемую детективную фабулу. Здесь частное лицо претерпевает известный ущерб (чаще всего имущественный). Государство должно его защитить в лице своих учреждений (Скотланд-Ярд, французское полицейское бюро); но сыщики этих учреждений придурковаты, и государство оказывается не в состоянии защитить своего гражданина; оно выставляется, в лице своих агентов, всегда в грубо-карикатурном виде. Тогда появляется частный сыщик (Шерлок Холмс, Лекок и т. д.) и блестяще раскрывает тайну. Тут типичные, присущие одинаково разным национальностям, именно классовые черты фабулы: узел завязывается вокруг имущественных комбинаций, государство пасует, „частная конкуренция“ оказывается расторопнее и приводит к цели».

Результатом этих размышлений писательницы стали (вышедшие под псевдонимом Джим Доллар) фантастические агитационно-приключенческие романы «Месс-Менд, или янки в Петрограде», «Лори Мэн, металлист» и «Дорога в Багдад».

«В 1923 году, – вспоминала М. Шагинян, – в газете „Правда“ появился призыв к советским писателям – создать приключенческую антифашистскую литературу для детей. Я ответила на этот призыв романом „Месс-Менд, или янки в Петрограде“. То был первый пробный опыт такого рода, и я делала его скорей для собственного удовольствия, не надеясь и не рассчитывая на то, что он будет напечатан. Роман писался на условно-фантастическом материале, как переводной, от имени мнимого американского пролетарского писателя Джима Доллара… Некто Мик Тингмастер, передовой американский рабочий, создает сказочный рабочий союз „Месс-Менд“, активно ведущий борьбу против фашистов… С большим опасеньем за свое детище и чувством неуверенности в нем я повезла „Месс-Менд“ из Петрограда, где в то время жила, в Москву. Тогдашний директор Госиздата, большевик старой ленинской гвардии, Николай Леонидович Мещеряков, взял у меня рукопись, как она была (листки, исписанные мелким почерком, – мы еще не перепечатывали рукописи на машинке!), и захватил ее домой, в номер гостиницы „Метрополь“, где он тогда жил. Прочитав за ночь, он вызвал меня в Госиздат и заключил со мной договор… „Месс-Менд“ начал выходить в 1924 году отдельными еженедельными выпусками, интересно оформленный типографским способом (фотомонтаж обложек, игра шрифтов в оглавлениях) и, к радости моей, имел успех…»

Не мог не иметь.

Плакатность текста, броскость лозунгов, агрессивный стиль.

Друзья писались светлыми красками, враги – исключительно черными.

«Тут были генерал Гибгельд, виконт Монморанси, лорд Хардстон, князь Оболонкин, экс-регент Дон Карлос де Лос Патриас; экс-президенты Но Хом, Уно Си Ноги и Сиди Яма и еще пара другая претендентов на посты президентов». Это не компьютерная игра, талантливо угаданная Брюсовым, а все та же старая, всем знакомая игра в «казаков-разбойников», только возведенная на более высокую ступень и поддержанная официально. Н. И. Бухарин, «любимец партии», именно тогда запустил в литературный обиход запоминающуюся характеристику – «Красный Пинкертон».

«Ребята! – так начинался роман Мариэтты Шагинян. – Уптон Синклер – прекрасный писатель, но не для нас! Пусть он томит печень фабриканту и служит справочником для агитаторов. Нам подавай такую литературу, чтобы мы могли почувствовать себя хозяевами жизни. Подумайте-ка, никому еще не пришло в голову, что мы сильнее всех, богаче всех, веселее всех: дома городов, мебель домов, одежду людей, печатную книгу, утварь, оружие, инструменты, корабли, пушки, сосиски, пиво, пирожное, сапоги, кандалы, железные рельсы – делаем мы и никто другой. Стоит нам опустить руки – и вещи исчезнут, станут антикварной редкостью».

Коммунистические газеты за рубежом с удовольствием перепечатывали авантюрные романы М. Шагинян. Они оказались одинаково доходчивыми и для австрийского железнодорожника, и для американского металлиста. Литературная Москва волновалась, пытаясь угадать автора, скрывшегося под звучным псевдонимом Джим Доллар. В причастности к нашумевшему роману подозревали Алексея Толстого, Илью Эренбурга, предполагали, что над ними работает целая артель молодых писателей, издатели тщетно разыскивали автора, сумевшего так яростно и талантливо доказать, что вещи, сделанные руками рабочих, служить должны не тем, кто их покупает, а именно настоящим, истинным их создателям. Большевики Ребров и Энно так и заявили гостю из затхлого капиталистического мира: «Мы нащупали круговорот хозяйственной механики, зависимость производств друг от друга».

М. Шагинян была убеждена, что при социализме любой труд будет приносить людям радость. «Мы поставили себе задачей осуществление утопии, – говорит ее герой. – Лучшие из наших умов сидели над этим много дней. Полное счастье дают лишь две вещи: созидание и познание. Но до сих пор те, кто созидал, ничего не знали, а те, кто познавал, ничего не созидали. Уродливый ублюдок прошлого – рассеянный профессор и автомат-рабочий – должны были раз навсегда исчезнуть! Мы твердо решили сделать производство познавательным, а познание – производственным. Как этого можно было достичь? Тут-то, мой друг, и помог нам метод единого хозяйства. Да, обедневшие, истощенные, голодные, лишенные продуктов и рынка, мы начали с того, что на своей собственной шкуре испытали метод единого хозяйства. То было жестокое время голода и разрухи. Мы сеяли картошку в ящиках от письменного стола, сами дубили кожу для сапог, шили сапоги, красили старое сукно, добывали, возделывали, обрабатывали, чтоб прожить, не умереть, – и практически в силу необходимости подошли к круговороту хозяйственной механики, зависимости производств друг от друга. Наш „единый метод хозяйства“ и заключается в том, что ни один из наших рабочих отныне не приступает к своей работе без полного представления обо всех звеньях производства. Он выделывает головку гвоздя, зная не только о добыче минералов, но и о его химическом составе, его спектре, с одной стороны; с другой – о роли своего гвоздика в самой сложнейшей из фабричных вещей, начиная с мебели, и кончая винтиком микроскопа. Иными словами, мой друг, мы рассадили наше производство по системе оркестра. От барабанщика и до скрипки каждый выполняет свою партитуру в общей симфонии. но каждый слышит именно эту общую симфонию, а не свою партитуру».

«Настало время вашего выступления, мистер Морлендер. Отныне вы – коммунист Василов, – так инструктируют в романе Джима Доллара американского шпиона перед заброской в Советский Союз. – Вы – русский, но с детства жили в Штатах и не знаете русского языка. Вам предстоит действовать быстро, осмотрительно, без раздумья. Вы получите сейчас деньги, яды, оружие. Ваша основная задача – укрепиться на главнейшем из русских металлургических заводов, чтоб взорвать его, подготовив одновременно взрывы в других производственных русских пунктах, и войти в доверие вожаков коммунизма. Чтоб подготовить их массовое уничтожение в назначенный нами день».

Но справиться с Советским Союзом не просто.

Не та страна, чтобы вот так навредить ей вот так с налету.

«Они, (герои романа, – Г. П.) мчались по гранитному берегу бурой Мойки, катившей свои волны через весь город. Справа и слева от нее высились странные пирамиды, украшенные наверху огромными фарфоровыми чашками, что делало их похожими на подсвечники. От пирамидок над всем городом протягивалась сеть бесконечных проводов.

– Что это такое? – вырвалось у Василова.

– Это электроприемники колоссальной мощности, – ответил товарищ Барфус. – Вы видите здесь нашу гордость. Благодаря этим приемникам мы можем в одно мгновение наэлектризовать все пространство над городом на высоте более чем тысяча метров, что делает нас недоступными для неприятельского воздушного флота. Когда до нас дошли сведения об изобретении американцами какого-то взрывчатого вещества, мы занялись в свою очередь техникой. Но цель наша – не нападение, а защита. Мы электрифицировали огромные воздушные пространства над всеми нашими городами и производственными объектами. Взрывчатые вещества будут разряжаться над нами, не принося нашей стране ни малейшего вреда. Мы укрепили границы тысячами электрических батарей, благодаря чему можем отразить любую армию с помощью одного только монтера нашей Петроградской центральной аэро-электростанции…»

Что ж, в стране, которой может управлять любая домохозяйка, такой монтер вполне логичен. Идею подобной защиты советских городов Мариэтта Шагинян могла почерпнуть из повести А. В. Чаянова «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии». Это у Чаянова было подробно расписано: «7 сентября три армии германского всеобуча, сопровождаемые тучами аэропланов, вторглись в пределы Российской крестьянской республики и за сутки, не встречая никаких признаков не только сопротивления, но даже живого населения, углубились на 50, а местами и на 100 верст. В 3 часа 15 минут ночи на 8 сентября по заранее разработанному плану метеорофоры (приборы меняющие климат, – Г. П.) пограничной полосы дали максимальное напряжение силовых линий на циклоне малого радиуса, и в течение получаса миллионные армии и десятки тысяч аэропланов были буквально сметены чудовищными смерчами. Установили ветровую завесу на границе, и высланные аэросани Тары оказывали посильную помощь поверженным полчищам. Через два часа берлинское правительство сообщило, что оно прекращает войну и уплачивает вызванные ею издержки в любой форме…»

Вполне логичны в романе Джима Доллара и пейзажи. «Выведя Василова на гранитную балюстраду, он показал ему внизу, на необъятном пространстве, поля,