отодвигая разум для экзальтации и, верно, и сегодня нашел бы много горячих поклонников из молодых неофитов.
…Дети играют в футбол на проезжей части, магазинчики по-домашнему выходят на улицу, белозубые соискатели власти улыбаются с предвыборных плакатов. Шумит повседневная, такая в спокойный мирный час счастливая жизнь, что на минуту чувствуешь острый укол печали, всегда соседствующий с чувством счастья. Вот сейчас приедешь в гостиницу, включишь телевизор, чтобы в ленте новостей услышать, что там — дома, и от мимолетного покоя не останется следа.
И все едет с тобой, и день ото дня делается навязчивее вопрос: как они сопрягаются — пламень веры и покой обычного вечера, императорское желание счастья своему народу и скармливание христиан львам. Построение счастья «для всех» и расстрелы в храмах, так что в одном только моем Пскове эти кладбища обнаружены при ремонте в последние годы в храмах Нового Вознесения, Рождества Иоанна Предтечи и Василия на Горке. Это вопросы риторические, но боль их ничуть не меньше. Может быть, для того, чтобы она не затихла, и стоят Пергам, Фиатира, Филадельфия, в которую мы доберемся только завтра с утра. Никак не привыкнешь, что день всегда короче планов, которые успеваешь настроить заранее.
Приехали пораньше, а на воротах — замок. Снять же нам предстояло лишь руины базилики, которую в прошлый приезд мы видели ночью. Руина тогда упиралась в звезды и была страшна, а надписи и кресты, выхватываемые лучом нашего фонарика, призрачны и бесплотны. Три столпа, оставшиеся от некогда величавого и тоже поначалу вряд ли христианского храма — от этих стен веет размахом пергамского Сераписа — и утром не теряли ночной мощи.
Ждать, пока нам откроют, не было сил, и мы проскользнули под воротами. Скоро явился и смотритель, так что обошлось без полиции.
Утро обнажило даже чуть видные остатки фресок — ризы и нимбы святительского и апостольского чина. Глаза торопились узнать в нечитаемых пятнах святителя Игнатия Богоносца и апостола Иоанна — Иоанн хвалил фиатирцев. Отсюда вышел мученик Германик, почти мальчик, который пострадает потом в Смирне, ободряя и укрепляя в страдании и более зрелых людей. И, хваля фиатирцев, апостол корил сильных в его пору евреев. Евреи были «привозные» (после разгрома Иерусалима) — для обслуживания армии Веспасиана и, верно, держались закона с особенной энергией, стараясь и сберечь им свое единство, и подправить окрепшее в городе христианство. «Найду в законе — поверю, не найду — нет Евангелия». С этим сталкивались уже Петр и Павел. Еврейство было готово принять и Христа, только оставив его с собою в границах закона. Ангел Господень устами апостола с гневом напоминает шатающейся части: «…вот Я отворил перед тобою дверь, и никто не может затворить ее… Вот я сделаю что из сатанинского сборища, из тех, которые говорят о себе, что они Иудеи, но не суть таковы… они придут и поклонятся пред ногами твоими, и познают, что я возлюбил тебя».
Он отворил дверь и этого гигантского храма. В разрушенном храме она не закрыта и сейчас. Остатки фресок продолжают свое учительское дело. И хочется думать, что они не скрываются под натиском времени и ветра, а проступают подобно крестам Софии, по мере того как яснеет наше сердце и очищается слух. Вопрос этот о диалоге Закона и Евангелия, Ветхого и Нового Заветов не ослабел и ко времени, когда Филадельфию по пути на казнь в Рим проходил Игнатий Богоносец. Похоже, он застал споры в еще Иоанновой остроте и потому писал филадельфийцам о том же: «Не христианство уверовало в еврейство, а еврейство в христианство» и «Возлюбленные пророки только указывают на Христа, а Евангелие есть совершенное нетление». И опять напоминал о необходимости единства — «бегайте, бегайте разделения».
Спор не стихает и сегодня. И у нас тоже найдутся сейчас сторонники той и другой стороны, которым хотелось бы развести книгу на две исключающие друг друга части. Фундаментальный иудаизм выносит Новый Завет за скобки — «яко не бывша», крайняя часть молодого православия, в свою очередь, охотно сочла бы Ветхий Завет подлинно Ветхим, навсегда преодоленным и отмененным Новым Заветом.
И вот руины Филадельфии стоят среди чужого их проблематике города, и турчанки в веселой утренней простоте вытряхивают ночные сны из своих одеял прямо из окон, и дети бегут в школу, и торопится рабочий народ, не глядя на учительные стены и камни, потому что избрал для себя третью Книгу — Коран. Им еще предстоит узнать, что чужих духовных проблем не бывает и эти камни стоят и для них. А нас день зовет в блестящие Сарды («И Ангелу Сардийской церкви напиши…»).
Километры виноградников чисты и как-то выставочно нарядны. Трактора где пашут, где культивируют поля. При подъезде к Сардам взгляд поманят руины в поле. Доберешься, а это базилики — где полторы стены, где две. И поле заходит прямо в них, потихоньку их подтачивая. Где молился народ, жадно дышит готовая к севу земля и остатки стен, тень их уже мешают ее дыханию. Так было в Патарах, в Лаодикии, в Троаде, где теперь давно одни чистые поля и сады. А стены-то в руинах, как везде, сложены из остатков колонн, архитравов, фризов. Прекрасные мраморы Артемид и Афин разбиты и пущены в «забутовку» новой торжествующей церкви. И с неотступной горечью думаешь, что, когда обращаешься хотя бы и с духовно чуждым и умершим миром таким неблагодарным образом, рано или поздно будешь отомщен высшей Господней историей, которая умнее коротких нравственных человеческих пониманий.
Ничего в Божьем мире не бывает напрасно и враждебно небу, если только не делается с вызовом ему. Обломки этих колонн и тимпанов тоже были некогда молитвой еще не угаданному, неверно названному, не постигнутому, но тому Богу и были прекрасны. А назвав верно и поспешно разрушив чужое и роскошное во имя праведной бедности, скоро услышишь остерегающий голос своего же зреющего сознания и пожалеешь о совершенном.
Ведь наши крестьяне жгли прекрасные усадьбы не одних «Салтычих». Они жгли Блока, Пушкина, Тургенева — тех, кто думал о них больше, чем они сами о себе. А вот хотелось мужику скорее примкнуть к торжеству нового учения и «погулять» на свободе.
Вот и здесь, в Сардах, христианскую бедность поняли как «крестьянское восстание» и, когда мысль поднялась и начала сознавать себя, уже летели на быстрых конях более молодые народы и отрицали и эту правду во имя, казалось, еще более верной.
Но приходит пора остановиться в этом беге и услышать великое напоминание: «Царство Мое не от мира сего». И тогда храм примет в себя минувшее, осознав его своим, родным. И посреди любой цивилизации будет стоять знаком развивающегося мира, напоминанием о свете Истины, Пути и Жизни, преображением, претворением, а не неразборчивым умственным синкретизмом, собирающим бюсты несчетных богов в одной молельне.
Туристическая корысть, сохраняющая оставшееся, тут служит хорошую службу. Пока побережем для праздных глаз, а там, глядишь, уроки и услышим…
И когда к дороге выходят прекрасные и примерно сохраненные остатки Сардийской синагоги и Палестры, глаз торопится насладиться ими. Я никогда не был в синагогах, не знаю их устройства. И не могу сказать, таков ли должен быть амфитеатр горнего места, каков он здесь в уже старательно обновленном мраморе, таков ли престол, охраняемый львами и покоящийся на почти страшных в своей мощи орлах (это при иудейском-то запрещении человеческого и животного изображения в храмах)? Таковы ли бегучие мраморные свастики пола? Скорее это присвоенное синагогой великое наследие Креза — последнего из лидийских царей, ведь Сарды — это его город. И уж он постарался для того, чтобы сделаться героем чуть ни при жизни родившейся поговорки о его богатстве. Его реки несли золото, так что здесь не без права вспоминали и Мидаса. Надо было только успевать постилать в быстрые воды шкуры овец, чтобы шерсть их делалась золотом. Его верблюды едва успевали отвозить это золото в Эфес и Пергам, чтобы и их боги, их Артемиды и Афины, были благосклонны к Крезу, а грядущие путеводители не забывали о его храмовых вкладах. Монетный двор едва успевал чеканить львиные головы на серебре и золоте сардийских монет, а мир сегодня уже только копирует тот первый золотой дождь своими, увы, не имеющими никакой реальной цены пфеннигами и лирами, пенсами, пиастрами и рублями. Синагоге было откуда брать украшения, достойные великого города.
Про палестры и гимнасии, в отличие от синагоги, хоть немного знает и самый бестолковый ученик школы. В них вырастали быстроногие олимпийцы, известные нам по черно- и краснофигурным вазам и
