чтобы разделить это смятение и восторг, потому что один его не выдержишь. Так вот, значит, что такое Сион в его последнем метафизическом значении — этот небесный Иерусалим, куда устремляется всякая христианская душа! Вот какие храмы проводят тебя туда, где «ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная!» Здесь небо так близко, что, привстань на цыпочки, и коснешься его, и поймешь ликование панихиды, которое так умели передавать старые казачьи церковные хоры, когда не гроб сходил в землю, а летела в небо, опережая птиц, душа в радостном предчувствии встречи со Спасителем мира. Это и влекло строителя в такую высь, это и помогало архитектору и рабочим вынуть чудо из серой скалы и протянуть Богу в торжественной красоте апсид и музыке окон, в шелковой легкости словно и не высекаемых, а самим камнем рожденных, как морозный узор на стекле, «наличников» и «подзоров», в опоясанных крестами гробницах, которые и извлечены из скалы, и оставлены в ней, отдавая человека Богу и оставляя земле.
Землетрясения и время повергли врата и стены, жертвенники и баптистерии, купола и кресты, но ничего не смогли сделать с красотой, которая и в руине, и в малом обломке так же полна, как в целом храме.
Вот где учился мастер из села Белорен или сам тут и работал, потому что узоры резьбы там и там можно «связать» без усилия и никто не найдет «шва». Наверное, эти стены никогда не белили, не одевали фресками, потому что они ненаглядны и так, эта каменная молитва достигает тебя без поддерживающей красоты.
Помните, Григорий Богослов, слагая стихи, говорил, что немощной душе иногда необходимы подпорки красоты? Но когда она возрастет в должную меру, эти подпорки можно будет вынуть. Здесь их нет. Тут молится сам камень. Тяжкий и легкий, грузный и невесомый, властно имперский и смиренно христианский. И в который раз на этой земле дивишься, как они восходили сюда полтора тысячелетия назад в соседство небес, без дорог, оставляя внизу орлов, отшельники, складывающие эти каменные акафисты, отнятые у скал каноны и гимны (даже не отнятые, а отданные самими скалами, как их собственное слово в общей молитве). Зачем апостолы и святители уходили из благословенных долин и какими чудесами техники воздвигали это славословие небу?
Они были римляне и греки в чувстве красоты. И они были дети Христовы в послушании и отвержении мира. Оказывается, такие сочетания в поздний час Рима и молодые дни Византии оказались возможными. Мы видели в Анталийском музее клад здешнего монастыря — тарели, потиры и дискосы, которые, если бы даже и не знать, что они из Сиона, сами сказали бы свой «адрес»: столь они царственно просты и вместе так мощны, столь «железны», что и сама жертва на них должна быть солдатски тверда и пряма, как перед военным походом. Да это и есть ежедневный поход. Один из исследователей упомянутого мною «Хождения», в котором Святитель успевает в Армению и Египет, Рим и Антиохию, так передает повседневную жизнь в Сионе, круг монастырских обязанностей: «Исцеление бесноватых, борьба с искушениями и завистью братии, видение ангела, чудесное умножение хлебов и так далее». Мне нравится это «и так далее» в рассуждении светского ума о необыкновенной жизни, где все единственно, где не бывает времени и, следовательно, нет «и так далее».
Среди этой строгой и властной красоты в соседстве с небом лучше понимаешь, откуда брался пламень Святителя Николая Мирликийского, который приходил сюда, чтобы собирать силы для новых трудов и еще более твердого стояния за веру. И вернее слышишь сердце Святителя Николая Пинарского, ставшего по смерти дяди настоятелем этого монастыря, который принимал здесь своего товарища через два столетия, когда усталость от человеческих грехов, искушение славой, заставлявшей уходить из мира, чтобы не давать людям «отделываться» от святых и их требовательной жизни воздаянием им почестей, сводила их здесь в согласии и молитве. И они, верно, не могли наслушаться друг друга и наговориться, как Сергий Радонежский и Стефан Пермский, слышавшие друг друга сердцем, даже когда их разделили снега и версты. Наши преподобные — сверстники по времени, а эти — по любви и бессмертию, и расстояния и века не стали им помехой. И камни в их строительстве были послушны им, потому что они оба возводили не стены, а человеческое сердце, молитву и Слово, которое и вначале светит и которое помогало им отменить земное притяжение и время. Расставаясь с монастырем, я вспоминаю в такой же час вырвавшееся у Марселя Пруста восклицание: «Любите то, что нигде не встретите дважды!» — и ухожу, спускаюсь с горы к дороге, оборачиваясь, любя и прощаясь.
Пора было ехать, потому что непременно хотелось осмотреть всю митрополию Святителя. Теперь мы спускались вниз. Дорога каждый метр ломалась пополам, так что из окна машины, кажется, можно, увидеть свой багажник за поворотом. Жара, солнце, облака абрикосов, ослики по дворам, сияние неба и снега! Так и тянет сказать «горячим, солнечным, летним февральским днем» и не найти противоречия. Под эту вертящуюся на языке фразу, пару раз спросив о дороге, мы и въехали по уже тесной, грязной, совершенно «нашей» разбитой деревенской улице в крошечное село Дергинлер и уткнулись в руины огромной, прямо-таки столичной церкви с окликом Константинопольской Софии, за рухнувшей апсидой которой горят снега вершин и блестит пересохший Мирос.
Нет апсиды, но зато подпружные арки летят на высоте птиц, ротонды часовен подхватывают ритм арок, колоннады паперти чеканят строевой шаг. Все выдает руку редкую, высокую, столичную, не без явного честолюбия, потому что для кого была выставлена эта «ода к радости», этот «гром победы», если вокруг ни тени города. Значит, так уже было сильно христианство и так велика его воля к жизни, что оно и в поле не роняло своей царственности, или город умудрился уйти бесследно, уполномочив церковь напоминать о своем прошлом размахе.
Дети на краю села — такие «маковские» (из наших передвижников), такие крестьянски «всеобщие», как все деревенские дети мира, жадно глядят на нас, на другой, редко заглядывающий сюда мир, стыдясь, краснея и все-таки не умея оторвать глаз. И нам остается только фотографировать их с умилением и вспоминать своих до самой античной Арикадны, которая встречала нас раскопками, неизменным театром, гимнасием, византийским храмом (опять крошечным, как в Сардах, словно только- только разрешенным малой общине и еще не верящим в эту разрешенность). Он успел пасть при землетрясении в IV веке и воскреснуть в V — уже побольше, так что (спасибо археологии) по остаткам того и этого видно, как возросла община, всегда умножающаяся после столкновения с мощью природы и беспомощностью человека.
А в имперском некрополе, где опять кричат о себе префекты, преторы и магистры царских щедрот повсеместных здесь Траяна и Адриана на одной из гробниц твердо и уверенно бесстрашным острием начертано 1С ХС NIKA. Какие усыпальницы ни воздвигай, а победит не камень в полмира, а вот это начертанное на стене 1С ХС NIKA — горькое и грозное напоминание Траяну о том, как вспыхнула эта анаграмма на окровавленном сердце разорванного зверями Игнатия Богоносца, чтобы уже не погаснуть в мире.
Раскопан тут и сам город — тесный, толкучий, с улицами в метр ширины. Таков, верно, и был, как это видно и по жилым кварталам Эфеса и Пергама — отдавал все театрам и термам, Юпитерам, Митрам, Сераписам и Изидам, своим Августам и Домицианам, гордости своей имперской, а себе оставлял муравейник, считая это естественным и при нужде уступая державному требованию и свой последний метр.
И опять горы — не описать. И села! И небо! Счастье не кричит о себе и не сознает себя таковым, но со стороны ты видишь только его — простое чудо повседневной жизни, где все на месте, где нет «сквозняков» и «ветров перемен», где все, как и сто лет назад, и человек знает свое место в мире и что на него никто не посягнет: живи, работай, радуйся плодам своих трудов, своему Богу.
Я уже знаю, что не запомню, не остановлю и все-таки впиваюсь глазами в каждый поворот и каждый провожаю с печалью — мы не увидимся. И как-то особенно больно гляжу на милые детские лица, на взрослых и старых людей, которые как будто все на улице и у всех все хорошо. И оттого их так тянет посидеть с другими счастливыми людьми и поговорить ни о чем, какой разговор всегда слаще всяких осмысленностей и тонкостей, потому что он и есть счастье, ибо «не виден» и «не слышен», как мы не видим солнца, неба, полдня, моря и мира.
После Арикадны была еще и Лимира с тенью Перикла, который, говорят, лежит здесь, и с театром, который родня театру в Мирах, потому что ставлен после землетрясения в то же время и на деньги одного состоятельного человека по имени Опрамоас. И с водой, которая протачивает город и заливает нашу церковь, так что только чуть поднимаются над водой остаток апсиды и синхронома, становясь запрудой,
