На рассвете шторм продолжает бушевать с той же силой. Мы просыпаемся в шесть часов от яростного стука — это ветер бьется в нашу дверь. Мы вскакиваем с кровати и сдвигаем к двери всю ближайшую мебель: комод, два стула и книжный шкаф, из которого при этом высыпается половина книг. Забаррикадировавшись, мы подходим к окну и видим, что окружающий пейзаж за ночь изменился: повсюду, как павшие в бою солдаты, валяются вырванные с корнем деревья.
— Надо бы посмотреть, что там с собаками, — говорю я.
— Я выйду через переднюю дверь, а ты сразу же придвигай мебель обратно.
Мы разбираем свою баррикаду, и дверь опять начинает стучать. Мишель чуть-чуть приоткрывает ее, и в комнату врывается порыв ледяного ветра и хвойный аромат: поперек террасы, как выброшенное на берег морское чудовище, лежит наша прекрасная голубая сосна. Выход из дома заблокирован.
— Боже мой, так вот что это трещало! Наверное, падая, она разрушила часть балюстрады.
Мы не можем сварить кофе, потому что у нас нет электричества. Мы вообще ничего не можем делать — только сидеть и ждать. Я стою у окна и не отрываясь слежу за охватившим весь мир хаосом. Как там наши бедные собаки? Может, они разбежались от страха? И тут я вижу…
— Мишель, смотри!
Он подходит ко мне, и мы вместе наблюдаем за тем, как Хашиа, держа обеими руками свою каракулевую шапку и согнувшись вдвое, с трудом поднимается по ступенькам. Дойдя до бассейна, он озирается, и мы видим выражение ужаса у него на лице. Отсюда, сверху, мы не можем оценить всю степень разрушения. Я стучу в окно, хотя понимаю, что Хашиа меня не услышит, но он все-таки поднимает голову, видит нас и широко улыбается.
Собаки успокоены, сосна отодвинута, и мы можем выйти из дома. Наверное, то же самое чувствовал Ной, спускаясь с ковчега на твердую землю. Ветер, кажется, немного утих, но еще не собирается успокаиваться окончательно. Мы ходим по участку, пересчитывая свои потери. Примерно четырнадцать деревьев, главным образом сосен, сломаны пополам или вырваны с корнем. Одно из них, падая, расколотило чудесный старинный каменный стол и скамью у подножия итальянской лестницы. Один из двенадцати кипарисов, окружающих парковку перед домом, свалился прямо на мой огород, и нам еще надо радоваться, что он не упал в другую сторону — иначе мы остались бы без «мерседеса», своего единственного транспортного средства. Я чуть не плачу, обнаружив, что четыре старинных берберийских глиняных горшка, подарок Мишеля на мой день рождения, разбились на мелкие кусочки.
Мы принимаемся за работу: собираем осколки, подметаем, складываем в кучу ветки. Ясное, холодное утро пахнет смолой, вытекающей, словно кровь, из сломанного ствола нашей любимой голубой сосны, единственной на участке. Ветер по-прежнему сильный и такой ледяной, что обжигает щеки. За работой Хашиа опять вспоминает свое детство: смерть отца, дни голода и лишений, долгие походы по горам в поисках топлива. Он вырывал его из-под снега, складывал в кучу, а потом, нагруженный, как ослик, начинал долгий спуск вниз, к убогой хижине, в которой мерзла его семья.
Потом Мишель рассказывает о своем детстве, прошедшем в Германии вблизи бельгийской границы: об изуродованных войной окрестностях, о своем отце, несколько лет служившем поваром в концентрационном лагере. Меня трогает рассказ о том, как Анни пешком несколько дней шла из своей деревни до лагеря ради того, чтобы показать мужу его новорожденного сына. Потом наступает моя очередь. Я вспоминаю Англию и Ирландию, зеленые горы, непрерывные дожди, ловлю форели в горных речках и запах испеченной на костре картошки. Вспоминаю, как дедушка и бабушка запрещали мне играть с «этими протестантами», жившими через дорогу от нас. Вспоминаю сцены насилия и кровопролития, которым я была свидетелем.
Так проходит весь день. На закате мы сидим за нашим большим столом, пьем мятный чай с лавандовым медом, и Мишель напоминает мне, что нам еще предстоит завести собственную пасеку и виноградник. У нас опять есть электричество, и я предлагаю Хашиа пообедать с нами, но он улыбается и отказывается. Его маленький коттедж стоит в закрытом месте и совсем не пострадал от шторма, и обед у него уже готов, уверяет он.
К ночи ветер опять усиливается, но по радио обещают: того, что было предыдущей ночью, больше не повторится. Мы страшно устали за этот трудный день, но все равно считаем, что нам повезло. В соседних деревнях за ночь и утро погибли восемь человек. Скорость ветра в Приморских Альпах достигала ста пятидесяти километров в час. Все дороги в регионе закрыты, включая и ту, что ведет к нашим воротам. До деревни теперь можно добраться только пешком, по тропинке вдоль ручья. По всей Франции три миллиона семей остались без электричества и полтора миллиона — без телефонной связи. Тысячи людей лишились своих домов, а число погибших продолжает расти.
На следующее утро природа совершенно успокаивается. Мы выходим из дома, и нас приветствует яркое солнце и чистое, как хрусталь, небо. Отовсюду до нас доносится завывание бензопил: наши соседи уже начали расчищать завалы и пилить вырванные из земли деревья. В воздухе, будто снег, летают опилки. Нас тоже ждет много работы.
Мы с Мишелем пересаживаем юкку из разбитых берберийских горшков в новые, собираем осколки, грузим в тачку оборванные листья, небольшие ветки и мусор и возим все это в компостную яму. Крупные ветки мы складываем в кучи, которые позже сожжем.
Весь день мы работаем в саду под теплым рождественским солнцем. В безоблачном небе опять появились прятавшиеся где-то от непогоды птицы. Над морем кружат чайки, высматривая себе обед, в кронах уцелевших деревьев весело чирикают крошечные энергичные птички, а на ветвях магнолии воркуют горлицы.
К нам заезжает Рене, и вид у него очень удрученный. Ураган нанес непоправимый вред его оливковым фермам. Некоторые деревья вырваны с корнем, другие сломаны. Все дело в Луне, объясняет он. Она чересчур приблизилась к Земле. Примерно раз в столетие такое случается. А что с нашим урожаем? Тысячи оливок разбросаны по земле. Теперь они уже не дозреют. Два растущих рядом дерева расщеплены так, словно какой-то великан, прицелившись, ударил по ним топором. И в том, и в другом случае одна половина дерева повалилась на землю, а вторая осталась стоять, и на ее ветвях еще висят несорванные ветром плоды. Кожица рассыпанных по земле оливок уже начала морщиться, они скоро погибнут, и их надо срочно собирать. От сеток нет никакой пользы: ветер сорвал их и раскидал по всему участку.
Мы вчетвером хватаем корзины и, ползая на четвереньках, весь остаток дня собираем оливки с земли. Это непростая работа: окоченевшими пальцами каждую надо выковыривать из травы, а потом осматривать и решать, не начала ли она гнить.
Только в сумерках мы наконец садимся за стол и выпиваем по стакану рубиново-красного кьянти. Все, кроме Хашиа — тот пьет воду с ломтиком сорванного с нашего дерева лимона. Начинается вечер, такой же ясный и прозрачный, как утро. На небе проступают теплые оранжевые полосы. На земле, спасшейся от хаоса, воцаряется мир.
На следующий день к нам заглядывает Мануэль. Он объясняет, что просто проходил мимо — хотя одному богу известно, куда можно идти мимо нашего участка, — и решил поинтересоваться, не нужна ли нам помощь в наведении порядка. Мы дружно говорим «нет». Он незлобиво пожимает плечами и уходит, заметив на прощанье, что ему очень понравилось работать у нас.
Тихо и почти незаметно наступает новый год. Оливки, словно спохватившись, быстро созревают. Из зеленых они становятся фиолетовыми, потом пурпурными и наконец черными. Мы собираем мясистые, блестящие плоды, и выясняется, что их довольно много.
Рене хватает Мишеля за руку.
