жены.
– Этта… Вассся! – стучала Надька зубами в перерывах между спасительными обмороками.
А что протрубил глас, я, пожалуй, лучше не буду воспроизводить. И вовсе не по той причине, что нас могут читать представители подрастающего поколения. А потому, что так, как Петровна! – даже пьяные в умат черти в аду постеснялись бы.
Труп кота, сука, Фёдора возлежал на мраморной столешнице. Петровна под литровую бутыль односолодового виски, как могла, привела покойного любимца в порядок. Из недр гардеробной супруга был извлечён ящик из карельской берёзы, в котором некогда ему был преподнесён особо ценный сувенир от Леонида Ильича Брежнева. Лично. Сувенир был безжалостно извлечён и голым вышвырнут обратно на полку, несмотря на мольбы подпольного миллионера, ныне – персонального пенсионера. В ящик из карельской берёзы, на белый кашемировый шарф самой Петровны, было со всеми почестями уложено тело Великого Белого Кота, Сука, Фёдора.
Если бы Петровна не всосала поллитру шотландской самогонки, неизвестно, выжил бы Вася. Но Петровна была уже спасительно пьяна. И удар по печени не оказался для Васи фатальным. Да и Надька защищала нерадивого муженька своим телом, падая перед Петровной на колени. Все знали, что Петровна гневлива, но, в общем-то, отходчива. Как все гневливые люди.
Васе вручили лопату. И велели рыть могилу в одном из «редисочно-цветочных» прямоугольников мраморного огородика. В срочном порядке был вызван батюшка из ближайшего прихода. Для отпевания кота, сука, Фёдора. Батюшка пытался возражать. Петровна подсунула батюшке под нос Первую Книгу Моисееву. Бытие. Глава первая дробь двадцать четыре: И сказал Бог: да произведёт земля душу живую по роду её, скотов и гадов, и зверей земных по роду их. И стало так. Цитирование Библии Петровна сопроводила щедрым пожертвованием. И батюшка, в результате подобных теологических манипуляций, не мог не согласиться, что кот, сука, Фёдор – сущность одушевлённая. И, судя по всему, не мусульманин, а вполне себе, тварь такая, православный!
Кота, сука, Фёдора отпели, как положено. И вот, когда его тело опускали в яму, вырытую Васей на огородике, когда Петровна, её супруг-пенсионер, прислуга Надюха с мужем и батюшка стояли над могилкой со скорбными лицами, и покачивающаяся Петровна уже была готова первой бросить ком земли на ящик из карельской берёзы, об её ногу кто-то потёрся. И мяукнул. И мурлыкнул. Петровна опустила долу заплаканные распухшие очи и увидела… белого кота, сука, Фёдора.
Белого, б…ь, Кота! Суку такую! Фёдора!
Живого и невредимого. Только тощего, грязного и с надорванным левым ухом.
Ни Надьку, ни её мужа не уволили.
Батюшке, было возмутившемуся, порекомендовали почаще обращаться к первоисточнику. Или к библейскому бытию. На выбор.
Мужу-миллионеру-пенсионеру накапали ведро корвалола.
Белого кота, сука, Фёдора всю ночь кормили форелью и чёрной икрой.
А наутро Петровна отвезла его к ветеринару. И кастрировала. Не ветеринара, конечно. А белого кота, сука, Фёдора.
Он, впрочем, и без яиц не утратил своего главенствующего положения в доме. Как и прежде, его боялись шотландцы. Как и прежде, перед ним склоняли головы Надя и Вася. А внешторговский пенсионер – так и вовсе уверовал в божественное происхождение белого кота, сука, Фёдора. И в древнюю мудрость, что у кошки девять жизней.
А над одной из грядок мраморного огородика вознёсся мраморный же памятник. Неизвестному Белому Коту.
В Одессе действительно очень много нелепых памятников.
Например, давным-давно существовавшая китчевая гипсовая композиция в одном из двориков частных домов – наискосок от монастыря по ходу следования трамвая девятнадцатого маршрута, более известного в Одессе как «тяни-толкай». Не знаю, там ли она сейчас? В детстве я восхищалась этим безобразием. Потому что оно было так безупречно безвкусно, что практически гениально. Представляло собой Ноев Ковчег в миниатюре, где каждой твари было таки по паре. Парные твари сиротливо жались к супружеской чете слонов, из хоботов которых проистекали скудные фонтанчики.
В Одессе есть даже живые памятники. Не верите? С одним из них я часто встречалась, будучи ещё ребёнком. И встретила снова. В этом октябре. Когда прогуливалась под дождём по Приморскому бульвару.
Дождь на приморском бульваре
Безымянный белый кот брезгливо потрусил правой передней лапой и перетёк на другую сторону Ласточкина, к японскому ресторану.
А я от места «того дерева», где ныне торчит фальшивый якорь, отправилась на Приморский бульвар. Шёл дождь, дул прохладный ветер и было малолюдно.
На одной из скамеек обнимались-целовались мальчик и девочка. Очень хорошо одетые мальчик и девочка. Они обнимались и целовались под дождём. Это было приятно. Затем они встали и пошли, фотографируясь каждые несколько метров. Потому что на Приморском бульваре можно фотографироваться каждые несколько метров. Даже фон не нужен. Но они фотографировались на фоне. На фоне платанов. На фоне застеклённого фрагмента катакомб. На фоне «Лондонской». И мне это было приятно. Я наблюдала за ними со своей скамейки. Сидеть в дождь на скамейке могут позволить себе только влюблённые, безумцы и писатели. Я – влюблённый безумец-писатель. Я безумно влюбляюсь в октябрьский Приморский бульвар. И пишу об этом. Собственно, только на этих основаниях я – влюблённый безумец-писатель. А вовсе не потому, что я торчу под холодным ветром, в дождь, на скамейке.
Каждый раз, когда я приезжаю в Одессу, я иду на Приморский бульвар. Ранним утром. Потому что ранним утром он ещё не слишком достопримечателен. Ранним утром – он законная территория этого города. Ранним утром здесь сумасшедший дворник с его верным спутником – серьёзным хмурым псом в красном ошейнике. Дворник – явно не от мира сего. Пёс – собран и деловит. Контролирует действия своего друга. Нет, он не потрясающий собачьим интеллектом ретривер – обыкновенная дворняга, умная обыкновенно – по-человечески.
Золотистый ретривер, гоняющий за розовым мячиком. И его хозяйка – девушка в розовом спортивном костюме. На какое-то из мгновений они выстраиваются в пространстве в параллель: блаженный дворник – модная девушка – деловитая дворняга – дурашливый ретривер. И тут же расходятся. И Лобачевский снова попирает Эвклида.
Тётка на велике. На голубом велике тётка в голубом. Наматывает круги по Приморскому бульвару. У голубого велосипеда спереди – голубая корзинка. Тётка – стройная. В голубом. И в голубых кроссовках. У девушки с ретривером неправильный спортивный костюм: розовый, велюровый, в стразиках и металлических бляхах. На велосипедистке – правильный голубой спортивный костюм. Просто – спортивный костюм. Но спереди неправильного голубого велосипеда неправильная голубая корзинка для покупок. В какое-то из мгновений все они снова запараллеливаются: в розовом велюровом – ретривер – голубая на велосипеде с корзинкой – дворник в поношенно-сером – деловая дворняга в красном ошейнике. Но, не пересекаясь, расходятся радиально – лучами – в пространстве утреннего Приморского бульвара.
Старичок в синих трусах на утренней пробежке. В какой-то момент присаживается и идёт гусиком. Из-за него вырастает тележка. Тележку толкает хмурый молодой парень. Чем-то он похож на деловитого пса блаженного дворника. В какой-то момент…
С выражением лица Софьи Ковалевской, выводящей важную формулу, на противоположной скамейке прикуривает сигарету старушка. В старушке всего чуть-чуть слишком. Слишком неестественно-правильная для раннего утра причёска. Слишком отглаженный серый двубортный костюм. Слишком старенькая, слишком маленькая собачка со слишком умным выражением морды, слишком похожей на лицо.
Толстый кучерявый дяденька ведёт на поводках толстых кучерявых пёсиков.
В какой-то момент все они…
И тут важно задрать голову вверх и посмотреть на кроны каштанов и платанов. И посидеть так минуты две. Затем опустить голову и понять, что Приморский бульвар пуст. Раннее утро минуло. День ещё не наступил. Надо встать и пройти до Колоннады. У Колоннады присесть и закурить. Подойдёт ненормальный дворник. С собакой в красном ошейнике. Ему надо молча предложить сигарету, протянув пачку. Он молча возьмёт – одну. Надо молча предложить ему зажигалку. Он прикурит. И уйдёт, исполненный своего блаженного достоинства. Его пёс в красном ошейнике с хмурым осуждением глянет на кучку бычков, образованную тут не тобой. Надо пожать в ответ плечами. И достать из сумки кружок докторской колбасы со школьной булочкой. Пёс аккуратно возьмёт её в пасть и тут же потрусит за своим блаженным дворником. Возможно, там, на лесенке, сбегающей от Колоннады к Сабанеевскому спуску, они обменяются. Пёс глубокомысленно затянется сигаретой, а дворник аккуратно съест добытый другом бутерброд. Скорее всего, это именно так. Но я никогда не иду за ними – удостовериться. Незачем удостоверяться в очевидном, даже если оно скрыто из поля зрения. Пёс перекурит, дворник позавтракает – и они поднимутся сюда, чтобы продолжить уборку Приморского бульвара. Меня безумно влечёт к этой магической парочке. Но как у любой магической парочки – у них совершенное защитное поле. И они никого не подпускают. Могут с достоинством угоститься предложенными сигареткой и бутербродом, но это не значит, что угостивший хоть на что-то имеет право. Это очень правильно. И очень красиво, как всё по-настоящему правильное.
Затем ко мне подойдёт молодой человек, толкавший тележку-лоток. Он уже не сосредоточенно-хмур. Он перенастроился на торговлю индейским товаром, и на лике его разухабисто-полудурошное выражение. Туристы так себе представляют Одессу? Рим – это Микеланджело. Одесса – это разухабистые полудурки с видом на порт с Приморского бульвара. И Потёмкинская лестница. Хотите приобщиться по дешёвке? Получите дешёвку и распишитесь в дешёвке. Паустовского чайникам не цитируют. Ратушинская давно в Лондоне. Фельнер и Гельмер умерли в незапамятные времена. Пуговицу Бабеля получите у Утёсова. На двенадцатом стуле. Посмотрите на Дюка со второго люка – и хватит с вас. А каковы я и город на самом деле – вас не касается. Привет Гоцману. И, к слову, дорогие – ладно бы гости нашего города – дорогие одесситы! – памятник на улице Еврейской у небезызвестной конторы – не Давиду Гоцману. Памятник таки Давиду Курлянду.
Молодой лоточник подойдёт и попросит закурить. Я угощу. Он попросит зажигалку – я дам. Он будет балаболить всю сигарету, сквозь мой ма-а-
