одеколоном. Не слишком обильно – самое оно. В руках у него бутылка.
– Сорокалетний армянский коньяк! – объявляет Пётр Иванович.
Ленка выносит из кухни коньячные бокалы.
– Я сегодня был на охоте. Немного задержался… Вчера только вернулся из Судака – с научной конференции, и сразу на охоту. Завтра на работу надо, к нам премьер-министр приезжает. Новый центр в старых стенах открывать. Так я на охоту поехал. Давай выпьем. Посмотрим, хорош ли.
Спит Берёза. Его старшая дочь Люба уговаривает его переместиться спать в более удобное место – по соседству буквально, к себе в кроватку, папа. Уговаривает нежно и ласково. Серёжка Берёза сквозь сидячий сон целует Любе руку. Любина мама с младшей дочерью давным-давно ушли домой. Ирка Берёза давным-давно не парится и уходит домой, оставляя Серёжку на попечение старшей. Так было, когда Любе было всего пять. Отчего бы так тому не быть, когда Любе уже пятнадцать, и её недавно поймали за категорически-запрещённым курением? Её милые мама и папа. Тоже, в общем-то, вполне себе курящие. Тут почти все курят. Кроме Ленки, Оксаны и Петра Ивановича. Пётр Иванович бросил. Ленку курение само бросило – в один прекрасный день как отрезало. Ни с того ни с сего. Даже не с перепою, что примечательно. Оксана не курит, потому что не курит. Зато Аркан, подъезжая к работе, выкуривает сразу три подряд. Такой у него ритуал. Оксана отводит детей в школу через дорогу от работы. Аркан в это время втапливает три подряд палочки, набитые сушёным табаком. А сейчас – мутными глазами смотрит перед собой Аркан в полуночную белую стену гостиной дома Петра Ивановича. Сзади него стоящая Оксана тихо и умоляюще напоминает про «до дому», про «дитэй». Я беру Петра Ивановича за запястье. Мы выпиваем с ним сорокалетнего. Чокнувшись. Пётр Иванович говорит какие-то банальные положенные речи. Но чувствуется, что его распирает от чего-то приятного. От нежности, что ли, чёрт возьми? От того, что детки уже не то что выросли, а даже стареть начинают? От удовольствия, что многим из деток он уже давно фору даст в смысле не только рабочих достижений, но и физической формы.
– Ну как коньяк? Сорокалетний! Армянский! – хлопочет Пётр Иванович, как будто та бутылка – его родное дитя.
– Я тоже хочу! – говорит Ленка.
– Я тоже хочу! – бурлит мутный Аркан.
– Я тоже хочу! – сквозь сон шамкает Берёза.
– Я тоже хочу! – надменно заявляет внезапно пришедшая за стол троюродная давно умирающая сестра в кроваво-красном велюровом халате. И косится на меня зло.
Пётр Иванович наливает всем по чуть-чуть. Выпиваем.
– Ну как коньяк? Сорокалетний! Армянский!
– Нормальный. Хороший, – говорю я. Что ещё можно сказать про коньяк? Сорокалетний. Армянский. Что я бы предпочла прошлогоднюю сливовую самогонку?
– Я как из Судака вернулся – «Бахчисарайский фонтан» перечитал… А в девяносто первом году в Сан-Франциско, я, помню…
Коньяк. Фотографии. Рассказы. Я всё это люблю. Но срочно надо покурить.
Пётр Иванович выходит за мной с двумя бокалами коньяка. За нами – Берёза и Аркан. Берёзу наконец уводит Люба. Папа покорно топает за своей любимой пятнадцатилетней девочкой. Хорошо, если она будет не только такая же рыжая, как он. Но и такая же добрая. Аркан мутный, как лужа после того, как по ней прошла конармия.
– Папа, пишлы вжэ до дому! – дети-отличники, подосланные Оксаной из темноты. Девочка старше – ей уже стыдно за папу. Неудобно перед чужой тётей из Москвы. Говорят, что тётя – известная. Известная кто? Да уж! Тётя тут, в тени винограда под Жеваховой горой, известная эта самая… Ну, вы поняли.
– А шо ты не ме! ня! Никог! Да! Вни… На всех обра… А не ме! ня! Ни…
Старшей девочке-отличнице очень неудобно перед известной тётей из Москвы. Это я могу понять. Девочка-отличница всегда поймёт девочку- отличницу. В глазах Петра Ивановича дьявольские огоньки. Он трезв. Ироничен. Даже язвителен. А пьёт он, между тем, наравне – если не больше – с теми пацанами, что моложе его на пару десятилетий с гаком.
– Перебрал паренёк! – подмигивает мне Пётр Иванович.
– Аркаша, ну пишлы вжэ додому! – шепчет Оксана в ночные небеса.
– Не, пусть! Она! Ска! Шо напишет! Мне! Сти!
– Хи! Напишу! Иди домой, Аркан!
Тоненькие мальчик и девочка вместе с тихой Оксаной уводят мутного Аркана в по-летнему непроглядную октябрьскую ночь.
– Дала – держи! – смеётся Пётр Иванович.
– Слово царя твёрже сухаря.
Выпиваем с ним ещё. Коньяка. Армянского. Сорокалетнего. Мы стоим с ним вдвоём в его дворе. И меня внезапно затапливает совершенно дочерняя нежность к Петру Ивановичу.
– В «Моём одесском языке» ты… – замолкает.
– Что в «Моём одесском языке»? – Пытаюсь сбить дурацким хихиканьем очевидную трепетную неловкость паузы. Иначе дальше-то что? Голливудский поцелуй? Не поддаётся. Смотрит в глаза. Ласково. Нежно. Осторожно. Продолжает… Учитесь, щенки! Пока живы старые опытные псы…
– Зачем ты написала…
– Дед! Ты взял мои тапки! Отдай мои тапки!
Из дома выскакивает незамутнённый воспитанием «новорождённый».
– Пошёл вон! – тихо и не зло, просто как-то очень грустно и где-то даже обречённо говорит Пётр Иванович Ленкиному сыну. Бестактному подростку. Пётр Иванович не сердится на внука. Ему горько за дочь, мою подругу. В доме тапок – на полк солдат. Но… кто-то должен был рассеять неуместное очарование момента.
Мы выпиваем ещё по бокалу коньяка. Бутылка опустела. Потому что ну сколько там того сорокалетнего армянского коньяка? Не сорок же сороков. Выпиваем ещё по сливовой самогонке, за которой Пётр Иванович сходил до хаты.
– Завтра будет шурпа!
– Отлично.
– Прямо с утра.
– Ура.
– Выпьем холодной самогонки и заедим её огненной шурпой.
– Оргазм! Расходимся. До завтрашнего оргазма.
– А сегодня?
– А сегодня нет шурпы.
Нежно лобызаемся. В щёки. Пожимаю Петру Ивановичу запястье. Иду за калитку. В Ленкин двор. Главное – не оборачиваться. Как в старых добрых сказках. Не оборачиваться на вздохи, нежности и горечи. Жизнь – не социальные двоичные стенды с передовиками Интернет-производства. Парой незамутнённых слов на заборе не отделаешься. Да и за самим забором уже давно даже дров не лежит.
В тени Ленкиного винограда… Нет! Покурить в одиночестве наедине с бумажным блокнотом не получится. Потому что за столом в тени винограда Ленка и смертельно-троюродная сестра в зловеще-багровых тонах.
– Ишь ты! – убийственно недобро втыкает в меня троюродная шпильку размером с рельсу. – Как с нами, так он сидел в провонявшем охотничьем. А как ты заявилась – так в душ сгонял, весь надраился, наодеколонился, фрезовая футболочка, белые штанишки! Типа-а-а та-а-аво! – и она пинает локтём в бок мою совершенно уже хрустальную Ленку.
– Да-а-а! – излучает монолизовость равнодушная сейчас абсолютно ко всему моя родная подруга. – И конья-а-а-к достал. Сорокалетний. Армянский.
