так, что его лицо покрылось сплошной сетью морщин. На стол поставили кувшин с сидром, гости расселись вокруг, широко расставив ноги и задумчиво разглядывая доски стола в поисках какого-нибудь пятнышка ЕЛИ сучка, за который можно было бы зацепиться взглядом.
- Чего это отец мешкает там в сарае? - спросил возчик. - Его бы воля, так он бы всю жизнь только и делал, что старые яблони колол на дрова да играл на виолончели.
Он подошел к двери и выглянул наружу.
- Отец!
- Чего тебе? - слабо донеслось из-за угла.
- Бочку открыли - тебя ждем!
Глухие удары, доносившиеся снаружи, умолкли; мимо окна пронесли фонарь, свет которого косыми лучами скользнул по потолку комнаты, и в дверях показался глава семейства Дьюи. III
МУЗЫКАНТЫ В СБОРЕ Уильяму Дьюи, или деду Уильяму, было под семьдесят, но на его обветренном лице все еще цвел румянец полнокровного и здорового человека, напоминавший садовникам солнечный бочок спелого яблока; в то же время узкая полоска кожи на лбу, защищенная от солнца и ветра шляпой, сияла такой благородной белизной, что могла бы принадлежать и горожанину. Старый Уильям был глубоко религиозный человек, по характеру добродушный и покладистый, несколько склонный к меланхолии. Но в глазах соседей он был личностью совсем не примечательной. Если он проходил мимо их окон, когда они были в хорошем настроении, после того как распили бутылочку старого меда или услышали про себя, какие они умные да ловкие, они говорили: "Добрейшая душа, старик Уильям, а уж до чего прост - совсем как малое дитя". Если же им в этот день не повезло, - скажем, они потеряли шиллинг или полкроны или разбили какую-нибудь плошку, - увидев его, они говорили: "Опять этот блаженный старикашка идет. И зачем только такие люди на свете живут?"
Если же он попадался им в тот день, когда судьба их ничем не порадовала и не огорчила, они лишь замечали, что вот, мол, идет старый Уильям Дьюи.
- Все уже тут, гляжу, - и Майкл, и Джозеф, и Джой, и ты тоже, Лиф! С наступающим вас! Эти дровишки должны славно гореть, Рейб, я с ними порядком намучился. - Уильям с грохотом сбросил возле камина охапку дров и посмотрел на них с невольным уважением, как бы отдавая дань упорному противнику. Входи, дед Джеймс.
Старый Джеймс (дед с материнской стороны) просто пришел в гости. Он был по профессии каменотес и жил один в небольшом домике; поговаривали, что он страшный скаред, а некоторые добавляли, что и неряха, каких не сыскать. Выступив из-за спины деда Уильяма, он прошел к камину, пламя которого ярко осветило его сутулую фигуру. На нем была обычная одежда каменотеса длинный, почти до полу, фартук, плисовые штаны и башмаки с гетрами какого-то белесовато-рыжего цвета, выцветшие от постоянного трения об известняк и камень. Кроме того, на нем была жесткая бумазейная куртка, рукава которой топорщились на сгибах складками, напоминавшими складки кузнечных мехов; выступы складок и другие выпяченные места куртки отличались по цвету от впадин, где скопились отложения каменной и известковой пыли. Огромные боковые карманы, прикрытые широкими клапанами, оттопыривались, даже когда в них ничего не было. Поскольку дед Джеймс часто работал далеко от дома и ему приходилось завтракать и обедать, пристроившись где-нибудь у печки в чужой кухне, или в саду у забора, или присев на куче камня, а то и просто на ходу, он всегда таскал с собой в карманах маленькую жестяную коробочку с маслом, коробочку с сахаром, коробочку с чаем и завернутые в бумажку соль и перец; основную же еду - хлеб, сыр и мясо - он носил в корзинке за спиной, вместе с молотками и стамесками. Если, вытаскивая из кармана одну из своих коробочек, он встречал любопытствующий взгляд случайного прохожего, дед Джеймс говорил со смущенной улыбкой: "Моя кладовка".
- Надо, пожалуй, перед уходом еще разок повторить семьдесят восьмой, сказал Уильям, кивнув в сторону лежавшей на столике кипы старых сборников рождественских псалмов.
- Что ж, давайте, - отозвались музыканты.
- С семьдесят восьмым придется поканителиться - это уж непременно. С ним всегда бывало много мороки, еще когда я был мальчишкой- певчим.
- Стоит того - хороший псалом, - сказал Майкл.
- Так-то оно так, но все-таки он меня иной раз до того, бывало, доведет, что, кажется, схватил бы и разодрал в клочья. Но псалом хороший, ничего не скажешь.
- Первая строчка еще туда-сюда, - заметил мистер Спинкс, - а как дойдешь до "О человек", тут-то и начинается.
- А вот мы сейчас за него возьмемся и поглядим, что получится. За полчаса мы его одолеем, он у нас будет как шелковый.
- А, черт! - блеснув очками, воскликнул вдруг мистер Пенни, нащупав что-то в глубине своего бездонного кармана. - Вот голова садовая! Мне же надо было зайти по дороге в школу и отдать этот ботинок. И как это я забыл, ума не приложу!
- Ум человеческий имеет свои слабости, - значительно покачав головой, произнес мистер Спинкс. Мистер Спинкс считался человеком ученым и выражался соответственно своей репутации.
- Придется занести его завтра утром. Разрешите, я уж и колодку выну, миссис Дьюи?
Тут он извлек из кармана деревянную колодку и положил ее перед собой на стол. Трое или четверо из присутствующих проследили за ней взглядами.
- А знаете, на чью ногу делалась эта колодка? - продолжал сапожник, видя, что компания проявляет к ней интерес, превысивший его ожидания, и, взяв колодку, поднял ее для всеобщего обозрения. - Я ее сделал для отца Джеффри Дэя, того, что лесником в Иелберийском лесу. Сколько я ему по этой колодке башмаков сшил - не счесть! А когда он умер, колодка пошла для Джеффри, только пришлось чуть-чуть ее подправить. Да, занятная колодка, говорил он, бережно ее поворачивая. - Вот тут, видите (он показал на толстый кусок кожи, прибитый к мизинцу) у него с детства большущая мозоль. А тут (показывая на прокладку, прибитую сбоку) ему лошадь копытом наступила - как только нога цела осталась! Копыто вот сюда пришлось. А сейчас мне Джеффри новую пару заказал, вот я и ходил к нему узнать, не надо ли еще на мозоль прикинуть.
Пока мистер Пенни разглагольствовал, его левая рука, словно без ведома хозяина, подобралась к кружке с сидром; торопливо договорив последние слова, он поднес кружку ко рту, и постепенно почти вся его физиономия скрылась за донышком запрокинутого сосуда.
- Так вот я и говорю, - продолжал мистер Пенни, осушив кружку, - надо мне было зайти в школу, - он опять полез в свой бездонный карман, - отдать этот ботинок, ну да ладно, наверно, и завтра утром будет не поздно.
Он вынул из кармана и поставил на стол маленький, легкий, изящный ботиночек с починенным каблуком.
- Новой учительницы?
- Ее самой, мисс Фэнси Дэй. Ну и красотка же она, я вам скажу, загляденье. И как раз в пору замуж идти.
Взгляды всех присутствующих сошлись, как спицы у колеса, на стоящем посреди стола ботинке.
- Это какая же Фэнси - уж не дочка ли Джеффри? - спросил Боумен.
- Она и есть, - отвечал мистер Пенни, глядя на ботинок и как бы обращаясь только к нему одному. - Будет теперь у лас учительницей. Слышали небось, что Джеффри посылал дочку в город.
- А чего ж это она на рождество в школе осталась, мистер Пенни?
- Уж не знаю чего, а осталась.
- А я знаю почему, а я знаю, - пискнул кто-то из детей.
- Почему? - заинтересованно осведомился Дик.
- Преподобный Мейболд боится, что ему одному с нами завтра не справиться, вот он и говорил, что она придет раздавать тарелки и посмотреть, чтобы мы не изгваздались. Потому она и не уехала домой.
- Значит, она в этом ботинке завтра в церковь пойдет, - догадливо заключил сапожник. - Не люблю я чинить обувь, которую не сам делал, да отец ее мой старый заказчик, глядишь, и она ко мне еще раз придет.
Ботинок, предназначенный облекать ножку прелестной незнакомки, стоял на столе между кувшином с сидром и свечой, и надо признать, что был он премиленький. Все в нем - гибкий подъем, округлый носок, под которым так и виделись уютно прикорнувшие пальчики, царапины от уже забытых проказ - все по-своему, но убедительно говорило о красоте и веселом нраве той, которая его носила. Дик смотрел на ботинок с неизъяснимым чувством: ему казалось, что он не имел права этого делать, не спросив разрешения хозяйки.
- И что я вам еще скажу, соседи, - продолжал сапожник, - хоть непривычному глазу этого и не заметить, а мастер сразу скажет, что ботинок с колодкой схожи, хоть в колодке трудно уж признать образ и подобие божье, а ботинок до того аккуратно сработан, что сердце радуется, и в Кэстербридже такая пара стоит никак не меньше десяти с половиной шиллингов. Вам и невдомек, а мне ясно как божий день, что это вот - отец, а это - дочь.
- Очень может быть, что сходство и впрямь есть, мистер Пенни, - сказал Спинкс, - небольшое сходство, так сказать, весьма отдаленное сходство. Но у меня, видно, не хватает воображения, чтобы его усмотреть.
Мистер Пенни поправил очки.
- По этому случаю я расскажу вам одну историю. Ты, верно, знавал молочника Джонсона, Уильям?
- Ну а как же.
- Так вот, случилось это неподалеку от его дома, на берегу пруда, где у него выгон. Иду я себе по тропинке и вдруг вижу, народ толпится: только что из пруда утопленника вытащили. Он полез купаться, да попал на глубокое место, его и накрыло с головой. Людей набежало - видимо-невидимо, но, кто ни подходил смотреть - и мужчины, и женщины, и дети, - опознать его не могли. А когда я подошел, его уже подняли и понесли. Лица утопленника не было видно его накрыли простыней, но только попадись мне на глаза его нога. Тогда я им всем так прямо и заявил: "Не знаю, говорю, как этого человека зовут, но это брат Джона Вудворда: я Вудвордов по ноге всегда узнаю". И как раз подбегает Джон Вудворд, слезы так градом и катятся, криком кричит: "Брат мой утонул! Брат утонул!"
- Подумайте! - заметила миссис Дьюи.
- Что ж, узнать человека но ноге - это дело немалое, - сказал мистер Спинкс. - Тут, я бы даже сказал, голова нужна на плечах. Что же касается меня, я не так много чего знаю - хвастаться не стану, - но покажите мне ногу человека, и я скажу, какое у него сердце.
- Ну тогда умней тебя на свете никого нет, - заметил возчик.
- Не мне судить, - с достоинством ответил мистер Спинкс. - Для того человек и живет, чтоб ума набираться. Возможно, я кое-какие книги и прочел.
