заставлено деревянными ящиками, картотечными шкафами и мешками. Пахло слежавшейся бумагой, чернилами и пылью.
— Все датировано, — пояснил Левант, высматривая место для лампы. — Так мы в основном и ведем учет — по датам. Радиопередачи, судовые журналы, погодные сводки, техническое обслуживание — все датировано. На любой бумажке найдете число.
— А вы дежурите в эфире? — спросил Исмаил. — Вы — радист?
— Вот уже два месяца, — ответил Левант. — Парень, работавший до меня, перешел на другое место, а я подтянулся на его.
— И много приходится писать? — поинтересовался Исмаил. — Радист тоже составляет сводки?
— У нас один парень записывает скорописью все радиопередачи, — пояснил Левант. — Записывает, подшивает и относит сюда вот, в эти картотечные шкафы. Сдается мне, никакой пользы от этих сводок нет, только место занимают, больше ничего. И никому не нужны.
Исмаил взял папку из волокнистой бумаги и поднес поближе к лампе.
— Похоже, я посижу тут какое-то время, — решил он. — Вы не беспокойтесь, если мне что понадобится, я разыщу вас.
— Схожу за второй лампой, — ответил Левант.
Исмаил остался один; изо рта шел пар, светила лампа, а вокруг громоздились ящики с навигационными сводками. Пахло морской водой, снегом и прошлым — комната была переполнена запахами ушедших дней. Исмаил постарался сосредоточиться на работе, но из головы никак не шла Хацуэ, он все вспоминал, как она сидела на заднем сиденье, как их взгляды вдруг встретились в зеркале. И он углубился в воспоминания.
…Когда они впервые встретились после войны, Хацуэ пыталась быть с ним дружелюбной, но он не способен был ответить ей тем же. Они встретились в лавке Петерсена — Исмаил стоял в кассу с молоком и крекерами в руке, а впереди была Хацуэ. Он стоял молча, полный ненависти к ней, а она повернулась, держа ребенка на плече, и стала говорить ему дежурные фразы о том, что сожалеет о его руке, которую он потерял во время боевых действий. Исмаил вспомнил, что Хацуэ была все так же красива, только кожа вокруг глаз чуть постарела и огрубела; ему было больно смотреть ей в лицо, на ее волосы, заплетенные в косу. Исмаил выглядел бледным с простудой и температурой; он стоял в пиджаке с пристегнутым рукавом, сжимал одной рукой пакет молока и крекеры и тяжелым, долгим взглядом буравил ребенка на плече Хацуэ. Элинор Хилл, помощница на кассе, сделала вид, что не слышала, как Хацуэ говорила о том, о чем никто, в том числе и она, Элинор, никогда бы не заговорил, — что у Исмаила нет руки.
— Япошки постарались, — бросил в ответ Исмаил, все еще сверля взглядом ребенка. — Они отстрелили мне руку. Япошки.
Хацуэ отвела взгляд не сразу; потом повернулась к кассе и достала кошелек.
— Прости, Хацуэ, — тут же опомнился Исмаил. — Я не хотел… совсем не хотел так сказать.
Но Хацуэ сделала вид, что ничего не слышала; Исмаил поставил молоко и крекеры и положил руку ей на плечо.
— Прости, Хацуэ, — повторил он, но она все равно не обернулась, только отстранилась от его руки. — Мне очень жаль, Хацуэ. А еще мне очень плохо, понимаешь? Я не хотел, правда, не хотел. Иногда я такое несу… Я…
Элинор Хилл изо всех сил делала вид, будто нет перед кассой Исмаила, парня, вернувшегося с войны, и не слышит она ничего. Так и выходило каждый раз, когда Исмаил заговаривал о себе, пытаясь что-то сказать, — он никому ничего не мог объяснить, и не было никого, кто готов был его выслушать. Правда, ему случалось поговорить с другими парнями, прошедшими войну, но все равно это ничего не меняло.
— Прости, Хацуэ, — еще раз извинился Исмаил. — Прости за все. За все.
Он ушел, так и не купив ни молока, ни крекеров. Придя домой, Исмаил написал письмо с длинными и пространными извинениями, объясняя, что был сам не свой, что иной раз слова срываются у него с языка помимо его воли, что он очень сожалеет об этом слове, сказанном при ней, и что такого больше не повторится. Письмо пролежало в столе две недели, потом Исмаил выбросил его.
Исмаил не мог не знать, где Хацуэ живет, на какой машине ездит, и, когда видел где-нибудь ее мужа, у него сжималось сердце. Внутри все замирало, и ночью он долго не мог заснуть. Он лежал без сна до двух, потом включал свет и брался за журнал или книгу. Но наступал рассвет, а ему так и не удавалось поспать. Исмаил выходил из дому и бродил по тропинкам. Так он однажды столкнулся с Хацуэ. Исмаил увидел ее на пляже у залива Флетчера — она увлеченно раскапывала моллюсков, ничего вокруг не замечая. Рядом на одеяле спал младенец, накрытый тенью зонта. Исмаил медленно подошел к Хацуэ и присел на корточки рядом; она выкапывала моллюсков и бросала в ведро.
— Хацуэ, выслушай меня, — с мольбой обратился он к ней.
— Я замужем, Исмаил — ответила Хацуэ, не глядя на него. — Нам нельзя быть вместе. Кто-нибудь увидит, и пойдут сплетни.
— Здесь никого нет, — возразил Исмаил. — Хацуэ, я должен поговорить с тобой. Сделай мне одолжение, хотя бы сейчас.
— Хорошо, — согласилась Хацуэ.
Она отвернулась от него посмотреть на ребенка. Солнце переместилось и светило ребенку в лицо; Хацуэ пододвинула зонт.
— Хацуэ, я как будто умираю, — сказал Исмаил. — С тех пор как тебя увезли в Мансанар, я так и не был счастлив. Как будто внутри повис тяжкий груз, свинцовый шар. Если бы ты, Хацуэ, только представила, каково это. Иногда мне кажется, что еще немного и я тронусь рассудком, окажусь в психушке. Я схожу с ума, я не сплю ночами. И это ощущение ни на минуту не отпускает меня. Иной раз мне кажется, что больше я не вынесу. Сам себя убеждаю, что все пройдет, что долго так продолжаться не может. Но не проходит, а все продолжается и продолжается. И я ничего не могу с этим поделать.
Хацуэ тыльной стороной запястья отбросила волосы, лезшие в лицо.
— Мне очень жаль тебя, Исмаил, — мягко сказала она ему. — Я совсем не хочу, чтобы ты был несчастен. Я никогда не желала тебе страданий. Но чем же я могу помочь тебе?
— Может, ты решишь, что я и вправду псих, — начал Исмаил, — но все, чего я хочу, — это обнять тебя. Обнять всего один раз, зарыться лицом в твои волосы, Хацуэ. И мне станет легче.
Хацуэ посмотрела на него долгим суровым взглядом; в руке она все еще сжимала лопатку, которой откапывала моллюсков.
— Пойми, Исмаил, — сказала она, — я не могу. Я не могу прикоснуться к тебе. Между нами все кончено. Мы должны обо всем забыть и жить каждый своей жизнью. Только так и никак иначе. Я замужем, у меня ребенок… я не могу пойти на такое. Пожалуйста, Исмаил, уходи. Уходи и забудь обо мне.
— Я знаю, что ты замужем, — ответил Исмаил. — И я хочу забыть тебя, очень хочу. И если обниму в последний раз, мне это поможет. Всего раз, Хацуэ! И я уйду, я никогда больше не потревожу тебя.
— Нет, — ответила Хацуэ. — Это невозможно. Придется тебе как-нибудь обойтись.
— Я не прошу любить меня, — возразил Исмаил, — совсем не прошу. Но, пожалуйста… у тебя же есть сердце… мне очень плохо, и я не знаю, что делать… позволь обнять тебя.
Хацуэ вздохнула и отвернулась от него.
— Уходи, — сказала она ему. — Мне больно слышать о том, как ты страдаешь, правда, но я не могу позволить тебе такое. Пожалуйста, Исмаил, уходи. Оставь меня в покое.
Прошли годы, и вот теперь ее мужу предъявлено обвинение в убийстве. Стоя в хранилище, Исмаил вдруг подумал, что среди этих папок может найтись нечто, имеющее отношение к делу Миямото. Он вдруг отложил в сторону погодные сводки и начал рыться в картотеках; его охватило необъяснимое волнение.
Исмаилу понадобилось всего пятнадцать минут, чтобы найти то, что он искал. В картотечном шкафу справа от двери, в начале третьего ряда снизу, он обнаружил записи, датированные пятнадцатым и шестнадцатым сентября 1954 года. Безветренно, приливная волна умеренная, густой туман, море спокойное. В 01:20 прошло одно судно, «Западная корона», греческое, под либерийским флагом; с корабля, находившегося к западу, передали запрос на движение, после чего судно пошло в южном направлении, на Сиэтл. Радиопередачи были записаны скорописью: «Корона», находясь на северо-западе от отражателя номер пятьдесят шесть, ждала ответного радиосигнала с маяка для уточнения координат. Корабль вошел в
