уверяла – только сейчас вспомнила, что в коричневом чемоданчике, хранившемся у нее со дня убийства, остались кое-какие вещицы с поездки Освальда в Мексику6. ФБР, сказала она, не поинтересовалось содержимым чемодана. Это стало для членов комиссии еще одним тревожным звонком, сигнализирующим о качестве работы Бюро. Либлер гадал, какие еще улики ФБР могло пропустить из-за лени или некомпетентности своих агентов. Внутри чемоданчика было найдено несколько любопытных предметов, в том числе корешок автобусного билета, сохранившийся со времени поездки Освальда в Мексику.
4 сентября, в пятницу, Либлер собирался уехать из Вашингтона и провести выходные и следующий за ними праздничный день – День труда – в своем загородном доме в Вермонте. Перед отъездом ему передали гранки окончательной версии четвертой главы, отредактированной Редликом. В ней шла речь о доказательствах того, что убийцей был именно Освальд. Либлер недолго наслаждался выходными: чем дальше он читал, тем больше недоумения вызывало у него написанное Редликом – вернее, то, что Редлик позволил себе оставить в тексте из предыдущих версий7.
Прежде всего Либлера смутило множество фактических ошибок, больших и малых. Конечно, он понимал, что какие-то ошибки неизбежны, учитывая, как много людей было вовлечено в «мучительный процесс» написания и редактирования текста главы. Но больше его расстроил общий тон отчета и то, как его «переписывают», подчеркивая несомненную вину Освальда, чтобы понапрасну не волновать читателей фактами, которые могут противоречить этому выводу. «Там были утверждения, которые на самом деле ничем не подтверждались», – вспоминал Либлер. Кроме того, редактор пытался всячески «затушевать или оставить без адекватной оценки неудобные свидетельства».
Либлер не мог молчать. Он сел за пишущую машинку, которая нашлась у него дома в Вермонте, и напечатал докладную записку на 26 страницах, в которой было больше 6700 слов. В ней он подробно, абзац за абзацем, разбирал текст главы. Он отметил более десяти случаев, по его словам, фактических ошибок и натяжек. Эта докладная записка была в своем роде произведением искусства и свидетельством проницательности Либлера и его необыкновенной памяти. Он смог вспомнить мельчайшие подробности улик и показаний свидетелей и сравнить их с тем, что прочел в гранках.
В самой спорной части докладной Либлер написал, что категорически не согласен с Редликом и теми членами комиссии, которые считали, что стрелковая подготовка Освальда в рядах морской пехоты была достаточной для того, чтобы с легкостью совершить тот самый выстрел на Дили-Плаза. Либлер считал, что в отчете следует особо отметить, что во время тренировочных стрельб над Освальдом открыто потешались его товарищи-морпехи и что он как минимум один экзамен по стрельбе сдал неважно. Свидетели вспоминали, писал он, что «Освальд не был хорошим стрелком и во время службы в морской пехоте особо не интересовался оружием». Из черновика отчета эти противоречащие основной линии свидетельства исчезли. «Подобная избирательность может подорвать доверие ко всему отчету, – писал он. – Куда разумнее и честнее было бы, учитывая имеющиеся у нас свидетельства о стрелковых навыках Освальда, кратко написать о том, что есть свидетельства, подтверждающие как ту, так и иную точку зрения. После этого комиссии можно будет сказать: лучшее подтверждение тому, что Освальд мог сделать меткие выстрелы, – то, что он сделал это. Может, ему просто повезло. Возможно, вероятность была очень мала. Но так уж случилось».
Вернувшись из Вермонта, Либлер положил докладную записку Редлику на стол. «Довольно долго ответа не было», – вспоминал Либлер8.
Несколько дней спустя в офис комиссии доставили новую порцию гранок. Либлер начал читать их, чтобы узнать, что изменилось после его докладной и изменилось ли вообще. Результат, вспоминает он, был практически нулевым: самые серьезные замечания были проигнорированы. Он направился в кабинет Рэнкина, чтобы серьезно поговорить. Тот увидел, что Либлер в ярости, и сразу же согласился пересмотреть главу вместе с ним. Он попросил Либлера принести копию его докладной записки и гранки. «Мы сели и вместе стали просматривать текст главы», – вспоминал Либлер. К ним присоединился Уилленс, но прежде, по-видимому, успел позвонить Редлику, который в тот день был у себя дома на Манхэттене и на кафедре в университете Нью-Йорка. Редлик понял, что его правка отменяется, бросился в аэропорт Ла-Гуардиа и вылетел в Вашингтон. В тот же день после полудня он уже был в офисе комиссии. Все четверо «провели остаток дня и часть ночи над гранками и докладной запиской, и, насколько помнится, нам удалось обсудить все замечания». В результате некоторые, хотя далеко не все, поправки Либлера были учтены. Следующие две недели Либлер забрасывал Рэнкина и других коллег новыми докладными записками в общей сложности более чем на 8000 слов.
Либлер понимал, его пространные докладные записки послужат лучшим подтверждением его отчаянной борьбы за то, что он считал единственно верным, и в какой-то момент он решил сохранить для себя копии докладных. Он начал тайком выносить копии из офиса комиссии в кожаном чемоданчике и подшивать в папку у себя дома в Вашингтоне. Если когда-либо действия комиссии подвергнут критике и ему придется оправдываться, то все докладные будут у него под рукой, собранные в одном месте, и он сможет предъявить их общественности.
Сенатор Рассел жалел, что ему часто приходилось пропускать заседания комиссии. Как он и предвидел, 1964 год стал для него самым трудным за все время его работы в Сенате. Первые полгода он был занят тем, что пытался, правда безуспешно, воспрепятствовать принятию законов в области гражданских прав, которые предложил Джонсон как дань памяти Кеннеди: самым важным из них был Закон о гражданских правах 1964 года. Некоторые товарищи Рассела, такие же, как и он сам, сторонники расовой сегрегации, надеялись, что он воспользуется близким знакомством с Джонсоном и попытается убедить Белый дом сделать этот закон менее суровым. Однако Рассел с самого начала чувствовал, что это бесполезная затея. Он назвал голосование по этому закону в Сенате 19 июня «последним актом самых продолжительных дебатов и самой большой трагедии из всех, что разыгрывались в Сенате Соединенных Штатов»9. Закон был одобрен со значительным перевесом голосов: 73 против 27, и 2 июля Джонсон подписал его. Президент даже похвалил Рассела, уроженца Джорджии, за то, что тот убеждал своих земляков-южан мирно подчиниться закону. «Насилию и неповиновению не место в кампании разума и логики, которую мы призваны проводить», – сказал Рассел10.
Но то, что Рассел не присутствовал на заседаниях комиссии, вовсе не означало, что он не следил за ходом расследования, в том числе и за тем, как набирается штат и как распределяются поручения. Той весной полемика из-за Нормана Редлика вызвала нарекания в адрес Рассела со стороны его консервативно настроенного электората. Рассел набросал проект письма, которое собирался отправить жителям Джорджии, которые упрекали его. «Позвольте мне еще раз заверить вас, что я не знал, что Редлик работает в комиссии, почти до самого конца слушаний, – писал он, возлагая вину в найме Редлика на Ли Рэнкина. – Когда этот вопрос вынесли на комиссию, я дал ясно понять, что, знай я о его прежнем опыте и подробностях биографии, я бы решительно возражал против его кандидатуры. А мистеру Рэнкину я сказал, что он поступил необдуманно»11. В мае он пожаловался на Редлика самому Джонсону12. «Я до полдвенадцатого ночи читал доклады ФБР об этом сукином сыне, которого его дружок Рэнкин взял на работу в комиссию Уоррена, – сказал он президенту по телефону, запись этого разговора сохранилась. – Все тут подняли бучу, мол, он коммунист и вообще… левый».
Но несмотря на то что Рассел принимал мало участия в повседневной работе комиссии, он следил за ходом расследования с помощью Альфреда Скоби. Каждый вечер он забирал домой расшифровки свидетельских показаний, данных комиссии. И Рассел читал эти документы «пока в глазах не потемнело», как говорил он своему помощнику13. И то, что он читал, ему не нравилось. Он не раз говорил своим сотрудникам в Сенате, что его очень огорчает то, как Уоррен руководит делами «комиссии по расследованию покушения» (бывший пресс-секретарь Рассела Пауэлл Мур вспоминал впоследствии, что сенатор решительно отказывался называть ее комиссией Уоррена. «Сенатор Рассел требовал, чтобы ее называли комиссией по расследованию покушения»14.) И хотя комиссия склонялась к выводу, что Освальд действовал в одиночку, Рассел никогда не был в этом уверен, он говорил: с трудом верится, что Ли Освальд «сам мог сотворить такое». Его весьма беспокоила информация о поездке Освальда в Мексику и о его коротком периоде жизни в Минске, где он, как утверждалось, дружил с группой молодых студентов-кубинцев.
Принятие Закона о гражданских правах позволило Расселу подключиться – довольно неохотно, как он
