— Дело в том, — заговорил Джона, — что у меня нет ни адреса ее, ни телефона, а без них никак. — Он откашлялся и задал, наконец, вопрос: — У Рэймонда был телефон или адрес?
Инигес поставил тарелку в сушилку.
— Возможно.
Гараж был переоборудован в студию звукозаписи. Из-за пенопласта на стенах помещение выглядело еще более загроможденным, чем было на самом деле, — а оно-таки было загромождено: паэлья из музыкальных инструментов, колонок, шнуров, микрофонов на подставках, компьютеров; пластиковые ящики с аналоговыми пленками; волнисто-серебристые колонны дисков. Горела одна-единственная лампочка в сорок пять ватт. Проходя мимо прислоненной к пюпитру гитары с нейлоновыми струнами, Инигес приостановился и взял негромкое ми.
— Моя жена забрала это из «Бикона», — сказал он, поднимая картонную коробку.
Пока Джона рылся в содержимом, хозяин взял гитару и, усевшись на стул перед своей аппаратурой, заиграл узнаваемую мелодию — более медленную и простенькую версию той песни, что они прослушали в доме. Джона вытащил несколько рубашек, сложил их заново, отложил на ступеньку. Постельное белье. Несколько рекламок; «Новости Бикон-Хауза», спортивный раздел «Пост», посвященный финалу чемпионата по бейсболу.
— В детстве мы с Рэймондом подрабатывали, играя на гитарах в мексиканском ресторане в Бруклине. Это была наша фирменная песня.
Не зная, что сказать на это, Джона спросил:
— Как она называется?
— Никак. Рэймонд называл ее «песня». «Сыграем песню». Мы играли вживую и растягивали ее на четверть часа. Когда я оборудовал свою первую студию — я жил тогда возле зоопарка, еще не женился, — мы записали тот вариант, что я проиграл вам наверху для пробы. Главным образом, чтобы оборудование проверить.
Джоне все было интересно: как Симон познакомился с будущей женой, как выбрал профессию, как ориентируется в таком бедламе вслепую. Но — слишком много вопросов.
— Здесь ничего нет, кроме одежды.
— Я купил ему компьютер, — сказал Симон. — Его тут нет?
— Не видать.
— Значит, там, в углу. Проверьте.
Джона пробрался через частокол подставок для микрофонов и воткнулся в низкий металлический столик, накрытый клетчатой скатертью. С полдюжины приборов, подключенных к одному и тому же перегруженному пилоту, мигали зелеными огоньками. Под пилотом обнаружился тонкий, пыльный планшет.
Он принес свою добычу Инигесу, и тот пояснил:
— Купил ему, чтобы он мог поискать работу, написать резюме. Не знаю, что в нем, это его личное.
— Я бы поискал номер, — попросил Джона.
— Не хочу, чтобы жена пришла и застала вас здесь. Забирайте его домой.
Джона помедлил:
— Вы уве…
— И не сообщайте мне, если что-то обнаружите. Ничего не хочу знать. Позвоните, когда надумаете возвратить. «Кросс-Бронкс студио», зарегистрированный телефонный номер. Сперва звоните.
— Обязательно.
Инигес двинулся обратно по лестнице:
— Дорогу найдете сами.
Джона сказал:
— А остальные вещи…
— Я разберусь с ними. Или вам что-то нужно? Хотите рубашку?
— Нет, спасибо.
Наверху Инигес остановился, крупный торс подсвечен желтеющим светом.
— Можете все забрать, — сказал он. — Мне это в доме ни к чему.
27
Взрослые болеют, детям нездоровится. У тридцатилетнего эпилепсия, у девятилетнего судорожная готовность БОЗ (Без Определенного Диагноза), как будто отсутствие ярлычка поможет отсрочить пожизненный приговор.
Имеется и практическая причина БОЗировать детей — слишком часто их симптомы не укладываются в диагностическую классификацию. И нигде эта проблема не ощущается так остро, как в педпсихе, где первым делом требуется отделить нормальную детскую неустойчивость от недуга. Все пятилетки малость психованные.
На пару с мягкосердечным психиатром Шерваном Сулеймани Джона обходил палаты, присутствовал на консультациях. В тот день все пациенты как на подбор были веселы, полны гениальных идей, передразнивали певучий персидский акцент доктора. В большинстве своем — Странные Детки Без Определенного Диагноза. Были и другие, кого такими сделала жизнь — домашнее насилие, грубое пренебрежение, — их фантазия словно рассыпалась на куски, и малыши взирали на Джону с ледяной жалостью, будто ему еще многое в жизни предстояло понять.
Одна из таких пациенток, щуплая шестилетняя обитательница испанского Гарлема, провела в больнице два дня, пока социальные службы решали, куда ее девать. Мать привела ее сюда, чтобы спасти от отца-насильника, и тут же, в психиатрическом отделении, скончалась от сердечного приступа. Отец растворился в эфире, чему, в общем-то, все были только рады.
Девочка все это время так рыдала, что открылось носовое кровотечение, и Джона попытался его остановить. Малышка грызла свои неровные косички, икала, дергала ногой.
— ДеШона? — заговорил с ней Сулеймани.
Девочка фыркнула, отодвинулась от студента:
— Хватит меня лапать.
Сулеймани знаком попросил Джону не обижаться. Джона кивнул, кинул окровавленные тампоны в мусор.
— Мы поговорили сегодня с твоей тетей, — сказал Сулеймани. — Она присмотрит за тобой какое-то время.
От такого известия ДеШона разрыдалась еще горестнее.
— Не хочу ее, хочу
— Конечно-конечно, — сказал ей Сулеймани. — Знаю, тебе сейчас очень больно. Иногда помогает, когда выговоришься. Будь она сейчас здесь, что бы ты ей сказала?
Девочка вынула изо рта крысиный хвостик, деловито глянула на врача:
— Сказала бы: мать твою, сука!
В тот вечер Ланс вернулся домой с неправдоподобно темным загаром и с панеттоне в красивой коробке.
— Солярий, чувак. Вся Европа на нем помешалась. У графа прямо в подвале. Я там, наверное, по часу каждый день торчал. Как думаешь, не повредит моим репродуктивным способностям?
