Мироздание по Петрову

Глава восьмая ДВЕ СЕСТРЫ

Звезды густо высыпали в небе, когда я открыл дачный домик Мерцановой.

Куда действительно полковники деваются? В этих Парижах (теперь я знал) они тоже гибнут. Да и как не гибнуть, если райские силы ломят. Сплошь ангелы с крыльями и гранатометы у каждого третьего. Но дух и волю в землю не закопаешь. Архиповна как-то утверждала, что все наши мысленные движения материальны. Якобы в виде особых волн распространяются по всему космическому пространству. Вся Вселенная пронизана ими. Давно полковников поубивали на поле брани, Александра Македонского нет в живых, в деревне Лыковка перемерли все старики, а мысли их так и пронизывают пространство и время. Вот только перехватить их нельзя. И уловить какие-то знаки тоже невозможно. Ну, чтобы понять, как нам поближе продвинуться к счастью. Правда, можно открыть дачный домик. Построен, наверное, на деньги Режиссера, но теперь это неважно. На мертвых нельзя сердиться. У мертвых нет ничего, даже национальности.

Так я размышлял, принимая душ.

Ноги у меня оказались такими грязными, что их можно было принять за корни. Горячая вода пузырилась. Я стоял среди пенящихся водоворотов, потом лег в короткую ванну и очнулся уже при свете.

Утро.

Тишина.

От коттеджа Спонсора, прикрытого редкой стеной полупрозрачных берез, отъехал невидимый автомобиль. Зашуршал кто-то за забором. Мелькнуло в зеркале отражение в вислой шляпе и в доисторическом плаще.

– Клещей в траве нацепляешь! – крикнул я и бомж исчез.

Зато сразу стукнул дятел, деловито откликнулась кукушка.

Полковники могут умирать десятками, даже тысячами, продолжал я размышлять. Даже гениальные Режиссеры умирают. Даже в Северной Корее тысячи кладбищ. Главное, поверить идее. „Кукушка, кукушка, сколько мне осталось жить?“ – хотел я спросить, но не стал дразнить судьбу, потому что из-под дивана несло мочой.

Сварив кофе (других продуктов в доме не оказалось), я накинул на плечи халат.

Кстати, мой собственный. Я не раз бывал у Алисы. Тут замечательно. У нас в стране везде хорошо, только сильно засрано. А мир, вдруг дошло до меня, поддержанный миллионом в зеленых, совсем не похож на мир, подтвержденный только нерегулярными рублевыми гонорарами.

Цветные фотографии украшали стену гостиной.

Галина Вишневская. Андрон Кончаловский. Режиссер, понятно.

Вдруг меня укололо в сердце. Бесстыдно прижавшись к плечу подружки (в каком-то кафе), Алиса левой рукой обнимала свою любимицу. При этом опущенная рука находилась за спиной Алины, ее нельзя было увидеть, но с проницательностью ревнивца я легко продолжил движение… Ну да, ниже талии… Конечно, ниже… Забавно, что в стороне за другим столиком сидел улыбающийся Тараканыч. Думал, наверное, сколько слупит с меня за некоторые тайны.

Только коровье мычание спасло меня от ненужных мыслей.

Баба Аня, наша знакомая, вся в черном, башмаки черные, вела корову на поводу. Корова тоже была в черном. В смысле, вся черная. У нее тяжело ходили бока. Возрастом она не уступала хозяйке. Переступала раздвоенными копытами, пускала стеклянную слюну с толстых пористых губ.

– С Алиской приехал?

– Нет, она подъедет позже, – соврал я, подходя к калитке.

Баба Аня посмотрела на мой халат, на шлепанцы и покачала головой:

– Ну это хорошо, что человек в дому. Дому без людей плохо.

– Один тут уже бродил.

– В болонье?

– Ага.

– Молчал?

– Как могила.

– Он всегда молчит, – перекрестилась баба Аня.

– Что так?

– А чего ему болтать?

– Но и молчать чего? Ворует?

– Морковку, огурцы, иногда картошку, – деловито перечислила баба Аня. – Нам, что ли, жалко? Это в тех хоромах, – кивнула она в сторону коттеджа с колоннами, – на него собак спускают. Это наш Ваня. Мы его жалеем. Его из Москвы выслали. Из Москвы всех таких выслали. Там только умные остались. Вчера тут приезжали двое, тоже ругались на Ваню. Алискин домик обошли, замок проверили.

Старая корова замычала и потянулась ко мне мокрыми губами.

– Чего это вы с ней в трауре?

– К Петровичу веду.

– Зачем?

– Себе забирает дуру.

– Что, доиться перестала?

– А чего ждать в наши годы?

– А Петровичу она зачем?

– Зарежет.

– Как это зарежет? Вы что? Сколько лет вместе!

– Еще как жалко, – баба Аня вытерла скользнувшую по щеке слезу. – Как сестру.

– Ну, если как сестру, то зачем сразу к Петровичу?

– А есть корове надо? – загнула баба Аня искалеченный артритом палец. И сама ответила: – Надо. А косить я могу? – загнула другой палец. – Не могу. А мне самой есть надо? Надо. А стайку чистить, навоз выгребать? И зубы у нас совсем стерлись, – она бесцеремонно разинула пасть корове. – Чем такую кормить? Кашей?

– И сколько тебе обещал Петрович?

– Тыщу, – уважительно протянула баба Аня.

– Всего-то?

– За такую старую? – обиделась баба Аня.

Как странно, как сладко меняется мир, когда за диваном валяется вонючий рюкзак с долларами. Я смотрел на черную корову и на бабу Маню так, как в детстве смотрят на дом, на огород, на небо сквозь розовые веселые стеклышки. Зачем умирать? Жить надо вечно. Тогда будет много красивых разных Вселенных. Я страшно жалел Режиссера. Надо было ему снять фильм, сейчас бы о нем везде писали. В детстве розовое стеклышко уберешь от глаза, мир сразу становится будничным. А при затасканном вонючем рюкзачишке мир всегда в цвету. Я мог, например, даровать новую жизнь корове. Поэтому и сказал:

– А если я дам полторы тыщи?

– За нее? – не поверила баба Аня.

– За нее. Прямо сейчас. Наличными.

– Да зачем тебе такое?

– Вы же, правда, как сестры.

– Ну, сестры, – поджала губы баба Аня – Это я так говорю. Корова она. Где ты такую будешь держать?

– А у тебя и буду.

– Как это у меня? – глаза бабы Мани округлились.

Корова, поводя тощими боками, тоже проявила интерес к беседе. Полезла мокрыми губами в оттопыренный карман халата, будто проверяла, есть у меня деньги или нет. Я молча отсчитал полторы тысячи.

– Ты это правда, что ли? А Петровичу я что скажу? Мы же с ним договорились.

– А так и скажи. Старый, мол, дурак, чего задумал, ножом на сестру замахиваться!

– Да не сестра я ей! Я так пошутила.

Обе, и баба Аня и корова, смотрели на меня одинаково выцветшими глазами и суетливо улыбались беззубыми ртами.

– Сам-то завтракал?

– Пока нет.

– Принести чего?

– А что есть? – обрадовался я.

– Ну, картошечка, – суетилась баба Аня. – Сало. Лук, опять же, редиска.

– А устрицы? Трепанги? Коньяк „Бисквит“? Икра морского ежа?

– Этого не держим, слава Богу, – баба Аня мелко перекрестилась. – В магазин, что ли сбегать?

– А то!

Молчание…

Что видел Режиссер в последние секунды?

Я выспался. Отъелся. Отлежался. Молчание…

Нашел старые кеды, футболку, джинсы, сам прогулялся в магазин.

„Мой-то внучок, кажись, врачом станет. Все шприцы какие-то, таблетки… А мой возьмет дюймовую трубу и в город. Там, говорит, теперь легко заработать…“