Йетри запоминает в уме места и цифры. Падуя. Трое. Вернется домой — обязательно туда смотает.
— А ты знал, что все студентки бреются?
— Зачем?
Ди Сальво сплевывает, засыпает плевок песком.
— Мода такая. И потом так гигиеничнее.
Йетри охватывают сомнения. Он ни разу не видел женщины с бритым лобком, разве что на видео в Интернете, ну и маленьких девочек на море. Он не уверен, что, увидев такое, не растеряется.
Афганцы бьются лбом о пыль, словно пытаясь зарыться в нее с головой. Йетри снова хочется встать на колени, проделать все вместе с ними и понять, что они чувствуют. Ди Сальво выгибает спину, крутит шеей, зевает. Солнце нещадно жарит. У Йетри в рюкзаке есть защитный крем, но он не умеет им мазаться, а просить помощи у товарища не хочет. Солдаты не мажут друг другу спину кремом.
— Ты только прикинь! Приехать бы сюда, когда не будет войны, и прокатиться по всей стране вместе с какой-нибудь девчонкой! — мечтает Ди Сальво. — Курить листья марихуаны, сорванные прямо с куста!
— Здорово!
— Куда уж лучше!
Он подходит к Йетри.
— А сам-то ты куришь?
Тот растерянно глядит на сигарету у себя в руке.
— Да я не про это, тормоз! Я про траву.
Йетри кивает:
— Пробовал пару раз.
Ди Сальво обнимает его за голые плечи. Кожа у него на удивление прохладная.
— Абиба помнишь?
— Переводчика?
— Ага.
— У него есть трава.
— А ты откуда знаешь?
— Неважно. Хочешь — пошли со мной. Заплатим пополам. На десять евро тебе дадут вот такой мешок! — Ди Сальво рисует руками огромный шар.
— Ты сбрендил? Если нас застукают, нам каюк.
— Да кто нас застукает? Капитан Мазьеро разве нюхает, чем пахнет у тебя изо рта?
— Нет, — соглашается Йетри.
— Здесь трава не такая, как у нас. Здесь настоящая, она просто вау! — Ди Сальво еще сильнее стискивает ему шею, прижимаясь губами к уху, его дыхание не намного горячее воздуха. — Послушай! У Абиба в палатке стоит маленькая деревянная статуэтка, божок, которому молится его племя, видал такие? Квадратная башка и тело, выпученные глаза. Это местная древность, Абибу ее дед подарил. Он мне рассказывал про нее, но я тогда накурился и ничего не запомнил. Ну вот. Эта статуя глядит на тебя нарисованными желтым глазищами. В последний раз, когда я курил траву у Абиба и смотрел на статую, а она смотрела на меня, меня вдруг — бам! — пробрало, и я понял, что эта статуя и есть смерть. Я глядел в лицо смерти!
— Смерти?
— Ну да, смерти. Но она не такая, как мы ее себе представляем. Не злая. Спокойная, так что тебе не страшно. Ну, равнодушная, что ли… Ей было на меня наплевать. Просто глядела и все.
— А почему ты решил, что это смерть? Тебе Абиб сказал?
— Да нет, я это знал. Вернее, до меня потом дошло, когда я уже вышел из палатки. Во мне было столько силы, но только какой-то особенной силы. Совсем не похоже на то, как бывает, когда накуришься и потом чувствуешь себя разбитым. Голова ясная, сосредоточенная. Я взглянул в лицо смерти, а чувствовал себя прекрасно. А потом, слушай, знаешь, что было? Прохожу я мимо флага, ну, на главной башне, помнишь? Флаг развевался, потому что в тот день был ветер, и тут я… не знаю, как сказать. Я чувствовал, как развевается флаг, понятно? Не в том смысле, что я увидел флаг. Я это и правда чувствовал. Я был и ветром, и флагом.
— Ты был ветром?
Ди Сальво снимает руку с его плеч.
— Ты думаешь, я несу чушь, как какой-нибудь дебильный хиппи?
— Да нет, я так не думаю, — говорит Йетри, хотя он уже ничего не понимает.
— В общем, не то чтобы мне было весело или грустно. Это все… детали. А не полная картина. А я чувствовал все, все сразу. Флаг, ветер — все.
— А при чем тут статуя и смерть?
— Очень даже при чем. — Ди Сальво почесывает бородку. — Ты так на меня смотришь, будто я несу чушь, как какой-то дебильный хиппи.
— Да нет, рассказывай!
— Я закончил. Вот что произошло, понимаешь? Внутри меня что-то открылось.
— Откровение, — говорит Йетри.
— Ну, не знаю, откровение или нет.
— Думаю, откровение.
— Говорю тебе, я не знаю, что это за чертовщина. Что было, то было. Я просто пытаюсь тебе объяснить, что у Абиба трава другая. Чувствуешь себя другим. Чувствуешь все вокруг. — Внезапно он мрачнеет. — Ну что, пойдешь со мной?
Йетри не очень интересует наркота, но разочаровывать приятеля не хочется.
— Наверное.
Тем временем афганцы уже сложили коврики и вновь принялись за работу. Друг с другом они почти не разговаривают, а когда разговаривают, Йетри кажется, что они ссорятся. Он глядит на часы: без двадцати час. Если поторопиться, может, удастся не стоять в очереди в столовую.
Когда через три дня настает время высунуть нос с базы, Йетри не берут.
— Сегодня съездим оглядимся, — говорит Рене утром, — со мной идут Чедерна, Кампорези, Пеконе и Торсу.
Все смотрят, как названные солдаты одеваются, стоя у раскладушек. Церемонно, словно античные герои, хотя им предстоит обычный патрульный выезд на деревенский базар.
Чедерна задирает нос больше других, правда, он и умеет больше. Будь в третьем взводе роты «Чарли» Ахилл, это был бы Чедерна — неслучайно на спине, чуть выше пояса, у него даже вытатуирована первая строка «Илиады». Написано по-гречески, татуировщик почти без ошибок скопировал текст из лицейского учебника Аньезе — лежа в постели, Чедерна часто просит, чтобы ему этот стих читали снова и снова.
В штанах и футболке он вырастает у койки Митрано, который уже понял, что его ждет, и теперь нехотя поднимается, во взгляде сквозит тоска.
— У твоих родителей есть еще дети?
— Так точно, синьор!
— Наверняка они жалеют, что произвели тебя на свет! Ты такой урод, что мог бы стать шедевром современного искусства! Как тебя зовут, толстяк?
— Винченцо Митрано, синьор!
— Имя, как у дворян, ты что, королевских кровей?
— Никак нет, синьор!
— А хуй ты сосать умеешь?
— Никак нет, синьор!
— Не ври! Спорим, ты можешь высосать мяч для гольфа через поливочный шланг!
— Никак нет, синьор!
