— Прости, — коротко сказал психиатр. — Надо было проверить… Вероятно, здесь более тонкий механизм. Ты все же человек от природы, а только потом птица! Или птица, а потом… Минуту… — попросил Яков Михайлович, исчез в комнатах, а через некоторое время явился со шприцем. — Не бойся, Викеша! Больно не будет. Ты постарайся, чтобы мне было больно, мозгу моему! Хорошо, сынок? Как я объяснял тебе! Очень постарайся!
Птица подняла левое крыло, и Яков Михайлович вколол препарат в сочленение крыла и туловища, в самый пух вогнал иглу. И принялся ждать…
Ровным счетом ничего не произошло. Все ровно оставалось в атмосфере. Психиатр стоял и глядел на клетку с птицей. Он смотрел и смотрел и вдруг испытал жалость к собственному сыну.
Мой сын — птица. Дятел, блин!.. Жалость была настолько сильной, что Яков Михайлович закрыл глаза и захотел умереть ради сына, за сына. Желание смерти было столь велико, что рука сама нащупала в кармане антикварный пистолетик и поднесла его дуло к самому виску. Палец нажал на курок без сомнений, и Яков Михайлович вновь почувствовал, как его тело распадается на молекулы, каждая из которых хочет смерти. Ощущение было такое, что психиатр бесчисленно размножился и находится в множественном процессе смерти. И длилось сие состояние вечно…
Очнулся психиатр голым, лежащим на кожаном диване.
Он обнаружил свое лицо затекшим пеной, а вспомнить ничего не мог, хотя его трясло, как от пережитого ужаса. Он умел анализировать, отматывать события до нуля, но здесь не было самих воспоминаний.
«Наглотался я чего? — подумал Яков Михайлович. — Но с какой стати?.. Женщины были?.. В квартире чисто».
В комнату вошел Викентий. Его правая рука была забинтована.
— Что случилось? — спросил сына психиатр.
— Ты прижег мне руку… сигарой.
— А со мной что случилось?
— Не помнишь?
— Совершенно. О-о, пьянству — бой!
Викентий нажал на пульт дистанционного управления, и на экран телевизора посыпались сцены человеческого безумия. И демонстрировал сие безумие сам доктор медицинских наук Яков Михайлович, заместитель главного врача психиатрической больницы. На картинке он просто стоял как вкопанный и смотрел в одну точку. Зрачки его были расширены до предела, руки сжаты в локтях, пальцы искривлены, словно он собирался царапаться насмерть. Яков Михайлович, который находился в телевизоре, повернувшись лицом в объектив, вдруг четко, как диктор, сообщил:
— Необходимо вернуть пластинку! Во что бы то ни стало! Ха! Разве дело в «Валенках»! Весь смысл жизни, всеобъемлющего развития Вселенной — чтобы Великий Пазл не сошелся! — И опять замер хищником.
— Что за пазл, отец? — поинтересовался Викентий. — Бред какой-то!
— Не твоего ума дело! — огрызнулся психиатр. — Кто запись сделал?
— У тебя во всех углах аппаратура, — напомнил Викентий. — Ты сам и сделал!
— Черт… Ну, да тебе все равно ничего не известно!
Викентий перемотал пленку до того места, где Яков Михайлович делает инъекцию дятлу. А потом дятел закричал…
— Выключи! — завопил психиатр. — Выключи!!! И через телевизор действует!
Он все вспомнил. Этот нечеловеческий ужас! О Господи!!!
Еще психиатр, пробираясь через воспоминания ужаса, понял, что, если обычные человеческие чувства усилить в десятки раз, даже самые лучшие — любовь, сострадание, чистоту помыслов, этот ужас и настанет! Непременно! Он вспомнил! И про обнаружившийся талант сына вспомнил. Помягчел чертами лица, прикрыл наготу пледом. Конечно, он был в чистом виде естествоиспытателем!
— Я знал, что в тебе что-то сокрыто, — произнес он с чувством гордости. — Мы с тобой таких дел наделаем! Еще весь мир содрогнется!
— А зачем миру содрогаться? — Викентий был готов следовать за отцом, но ему требовались мотивации.
— У каждой песчинки свой замысел.
— А каков замысел?
— Нужно собрать пляж размером со Вселенную, тогда замысел будет понятен.
— Значит, тебе замысел не известен?
— Конечно нет.
— Я тоже песчинка?
— Безусловно.
— Значит, перед лицом Вселенной мы одинаковы?
Яков Михайлович замялся:
— В общем, да… Хотя кто-то одареннее, а кого-то обделили… Но Вселенная дает мне больше информации, и я непременно узнаю Замысел. Я занимаюсь знаниями в области Замысла тридцать лет. Придет время…
— Почему ты так уверен, что в тебе знания больше, чем во мне?
Яков Михайлович вскинулся всем телом. Плед упал на пол, открывая всю его неприглядную наготу.
— Ты что-то еще узнал?
— Нет.
Психиатр облегченно вздохнул:
— Вопрос был риторический, надо понимать?
— Ты знаешь, папа, — Викентий подсел к отцу на диван, — я могу тобой управлять. И всегда мог.
— И как же?
— Ты еще не понял?
Викентий открыл рот, закатил глаза и родил едва слышный звук. И хоть он не был в данный момент птицей, волна ужаса пронеслась цунами по бренному телу Якова Михайловича. Он покашлял, утер пену с губ, отдышался. Полежал, подумал.
— Согласен. Но я могу убить тебя, пока ты птица! Пристрелю!
— Согласен… Но это если я вдруг не успею крикнуть. А я успею!
— Мир? — предложил Яков Михайлович.
— Мир, — согласился Викентий, утирая покрасневший нос. У него опять начиналась простуда.
— Ты мой сын, я твой отец! У нас должны быть одни цели!
— Уничтожить ксилофон?
— Периферийная цель!
— Какая цель основная?
— В любой войне основная цель — победа! Никогда не знаешь, какое следующее сражение тебе предстоит провести. Выиграешь ты в нем или проиграешь? И сколько этих сражений предстоит? Пока мы проигрываем даже локальные конфликты. Жагин, ксилофон… Жагин не должен помочь этому странному узбеку осуществить цель!
Викентий запутался окончательно:
— Какую цель, папа? Какому узбеку?
Вдруг Якова Михайловича охватило чувство великой нежности. Он сразу не понял, к кому оно направлено, но, порыскав в отделах своей души, обнаружил, что это чувство, которого психиатр всегда избегал, направлено по отношению к собственному сыну. Ощущения становились столь сильными, что психиатр вскочил с дивана и бросился сыну на шею.
— Что с тобой? — удивился Викентий, отстраняясь.
— Ведь ты сейчас не кричишь? — Из глаза отца текли слезы. Но и исследователь в нем не дремал. Прорывался сквозь это мучающее сердце чувство.
— Нет, все реально… Что случилось?
